В то же самое время Эли Заллаш, также под давлением отца, выходила замуж за эрцгерцога Генриха-Франца, который увидал ее на Карлсбадских водах и воспылал яростной страстью. Подобную страсть может восчувствовать только пятидесятилетний принц, с остывшим уже сердцем, для которого чувство является вообще впечатлением до такой степени неожиданным, что он ухватывается за него со всем лихорадочным пылом юности, как бы вернувшейся на один момент.
Император, который был принципиально против морганатических браков, в данном случае согласился в надежде, что новая жизнь смирит и упорядочит его кузена, всегда отличавшегося беспокойными и революционными наклонностями. А генерал Заллаш в возвышении дочери видел верное ручательство за фельдмаршальский жезл. И он, и его жена произвели на дочь такое давление, что она уступила, сама поддавшись тщеславию, — это чувство столь обычно в ее годы.
Двенадцать лет прошло с тех пор, и две старые подруги из Сакре-Кер были по-прежнему одиноки, по-прежнему несчастны, по-прежнему сироты: одна — среди пышной жизни полупринцессы, другая — среди почти царской роскоши богачки-парижанки. Они были так же одиноки, как в дни, когда они разговаривали в первый раз под деревьями монастырского сада, зелень которого закрывала печальный бульвар Инвалидов. Они никогда не прерывали своей переписки, и так как каждая могла постоянно видеть тягость собственной судьбы в судьбе подруги, то их настроения еще более сблизились на почве этой общей меланхолии, взаимной откровенности и замкнутости от остального мира.
Жесткость финансиста, его узкий эгоизм, прикрываемый заученными манерами лживого светского человека, его грубая чувственность дали Луизе возможность понимать, оплакивать и разделять душевные мучения бедной Эли, отданной в добычу ревнивому деспотизму властелина с тяжелым, неровным и взбалмошным характером, в котором умственный нигилизм анархиста сочетался с чванным самодурством тиранической натуры. С другой стороны, баронесса по глубине собственных ран могла судить и о язвах, от которых изнывало нежное сердце ее подруги.
Только она, дочь солдата, происходящая от черногорских героев, которые никогда не сдавались, она не поддалась гнету, как поддалась наследница выродившейся семьи, внучка честных Родье и благоразумных Вималей. Эли сразу же противопоставила гордости гордость и воле волю. Дикие сцены, которые она выдерживала, глазом не моргнув, довели бы, конечно, до полного разрыва, если бы молодая женщина не возымела мысли апеллировать к очень высокой инстанции.
Властное воздействие привело к компромиссу, который спас приличную внешность. Баронесса добилась почти полной свободы, не разводясь с мужем, но всякий поймет, каким позором для него это сопровождалось. За последние четыре года это была первая зима, которую она проводила возле эрцгерцога, разболевшегося и уединившегося в своей вилле в Каннах, — странный уголок, устроенный вполне во вкусе своего странного хозяина: половина дома была дворцом, другая половина — лабораторией!
Госпожа Брион издали следила за этой супружеской драмой, потом за полуразрывом, примеру которого она не последовала. Мягкое существо, без всякого протеста, позволяло мучить и терзать себя этому кулаку — рабовладельцу финансового мира, имя которого она носила. Такой контраст сделал подругу еще более дорогой для нее. Эли де Карлсберг была ее бунтом, ее независимостью, ее романом; романом, из которого она знала не все главы.
Откровенность двух подруг, которые видятся только после долгих промежутков, всегда бывает неполной. Инстинктивно одна подруга, откровенничая с другой, не решается посягнуть на представление, которое та имеет о ней, и, в конце концов, это представление напоминает гораздо больше прошлое, чем настоящее.
Точно так же и баронесса скрыла от подруги целую сторону своей жизни. Прекрасная, богатая, свободная, необузданная и беспринципная, она искала забвения и возмездия за неудавшуюся супружескую жизнь в том, в чем ищут подобного забвения и подобного возмездия все женщины со страстным темпераментом и не сдерживаемые религиозным чувством. Сначала она только кокетничала, потом увлекалась и, наконец, пала.
Госпожа Брион ничего подобного не подозревала. Она любила в Эли богатство жизненной силы, не давая себе отчета в том, что эта подвижность, эта жизненность, эта энергия не могли не привести женщину ее расы и ее свободных взглядов к поступкам, противным нравственности и целомудрию.
Но ведь первое условие и даже суть дружбы заключается именно в этом непоследовательном пристрастии, которое заставляет нас забывать по отношению к некоторым особам закон, всем известный и столь просто выражаемый в обыденной речи поговоркой: «и на солнце есть пятна». Зависть и ненависть видят только пятна. Почему же тогда дружбе не видеть только блеск?
Однако, столь ослепленная дружбой, столь честная, столь мало причастная к интригам, совершавшимся вокруг нее, она была все-таки женщиной и уже в силу одного этого обладала особым чутьем ко всему, что касалось отношений между полами. Это безошибочное чутье бессознательно, я сказал бы, как животный инстинкт, подсказало ей, что у ее подруги, к которой она питала полное доверие, произошла какая-то перемена в отношениях к мужчинам. Луиза даже не могла бы сформулировать, в чем изменилась Эли, однако за последние годы она подмечала эту перемену при каждом новом свидании.
Не бросалась ли ей в глаза развязная непринужденность поз и костюмов, некоторая наглость взгляда, склонность истолковывать в дурную сторону всякую замеченную близость, привычная разнузданность, почти цинизм в разговорах? Этих признаков, по которым узнается женщина, осмелившаяся бравировать предрассудком стыдливости и принципами нравственности, этих признаков госпожа Брион не могла не заметить в госпоже де Карлсберг, но никогда не позволяла себе не только осмыслить их, но даже сознаться в том, что заметила.
Деликатные, любвеобильные души испытывают упреки и даже угрызения совести, когда дело коснется тех, к кому они привязались. Они скорее обвинят самих себя, скорее признают ошибочными свои впечатления, чем станут осуждать лицо, вызвавшее эти впечатления. И тем не менее у них остается сомнение, которое потом, при малейшем конкретном факте, обостряется до нестерпимости.
Для Луизы Брион этим маленьким фактом оказалось за последнее время положение, которое ее подруга приняла по отношению к Пьеру Отфейлю. Случаю было угодно, чтобы она была в Каннах, когда он был представлен баронессе у госпожи де Шези, которая, как мы видели, была близким другом сестры молодого человека, юной и блестящей Мари д'Иссак. С этого же первого вечера госпожу Брион поразили манеры Эли, которая долго в уголке салона говорила с глазу на глаз с этим человеком, еще вчера незнакомым ей.
Тотчас же уехав в Монте-Карло, она, без сомнения, и не думала бы об этом, если бы при новом визите в Канны не увидела, что молодой человек принят уже у баронессы совсем как свой. Прогостив сама несколько дней у мадам де Карлсберг, она должна была признать, что ее подруга либо не в меру кокетничает с Отфейлем, либо потеряла благоразумие. Она предпочла остановиться на неблагоразумии. Она порешила, что малый до безумия влюбился в Эли и что эта последняя со скуки и по легкомыслию предалась очень опасной, если только не преступной игре.
Она решила было предотвратить беду, но потом ни на что не отважилась, поддавшись тому параличу нравственных сил, которым сильная личность поражает слабую единственно посредством магнетического воздействия своего присутствия.
Сценка, подмеченная ею сегодня вечером в игорной зале, дала, наконец, ей энергию заговорить. Поступок Пьера Отфейля, торопливость, с которой он поспешил перекупить папиросницу, проданную госпожой де Карлсберг, — это необычайно глубоко отозвалось в душе верной подруги. Тут она сразу нашла доказательство самой трогательной аналогии между своими чувствами и чувствами влюбленного.
Она сама пришла и затерялась в толпе зрителей, чтобы следить за игрой своей подруги, азарт которой беспокоил ее, она сама видела, как баронесса продала золотой ящичек. Этот поступок «Богемки» причинил ей жестокую боль. Еще тягостнее было ей думать, что эта дорогая по воспоминаниям вещица, которую постоянно носила с собой Эли, будет выставлена в лавках Монте-Карло и в конце концов будет подарена какой-нибудь публичной женщине счастливым игроком.
Она тотчас же стала разыскивать ростовщика, чтобы сделать то самое, что сделал Пьер Отфейль. Тот факт, что им пришла в голову одна и та же мысль, заставил откликнуться в ее душе струнку глубокой симпатии. Затронуто было ее чувство к госпоже де Карлсберг, радость согрела мягкую душу романтической женщины, так мало привыкшей находить у мужчин отзвук своей нежности.
