Тщетно г-жа Ансельм надевала одну пару очков поверх другой, — она читала так медленно и так невразумительно, что привела нетерпеливую герцогиню в совершенное отчаяние.
Госпожа Ансельм была слишком себе на уме, чтобы хорошо читать. В этом занятии она видела лишнюю неприятную обязанность, которая могла свалиться на нее, не увеличивая ни на одно су ее жалованья. Рассуждение это как будто было правильным, а все-таки эта ловкая женщина жестоко просчиталась. Сколько раз бранила она себя впоследствии за то, что поддалась внушению лени!
Во время этого ужасающего чтения герцогиня вдруг воскликнула:'
— Ламьель! Скажите, чтобы сейчас же запрягали лошадей и ехали в деревню за маленькой Ламьель, девочкой Отмаров. Пусть с ней приедет дядя или тетка.
Через два часа Ламьель, наряженная в воскресное платье, уже была в замке. Сначала она читала дурно, но с такой очаровательной грацией, что заставила герцогиню забыть об интересных известиях из Вандеи. Ее прелестные лукавые глазки загорались от усердия, когда она читала восторженные фразы «Quotidienne». «У этой девочки благонамеренный образ мыслей», — подумала герцогиня, и когда в одиннадцать часов Ламьель и ее дядя простились со знатной госпожой, последняя уже прочно утвердилась в мысли взять Ламьель к себе на службу.
Однако г-жа Отмар и слышать не хотела о том, чтобы Ламьель, девушка уже взрослая и очень бойкая, возвращалась из замка домой в девять или десять часов вечера.
Тут начались весьма сложные переговоры, тянувшиеся больше трех недель. Этой отсрочки было достаточно, чтобы довольно смутное поначалу желание герцогини пригласить Ламьель в замок для чтения «Quotidienne» перешло в настоящую страсть. После бесконечных обсуждений, способных отлично обрисовать нормандский склад ума, столь совершенные образцы которого мы встречаем в Париже, но рискующих показаться благосклонному читателю слишком растянутыми, обе стороны сошлись на том, что Ламьель будет ночевать в комнате г-жи Ансельм, имевшей честь примыкать к покоям самой герцогини. Это последнее обстоятельство вполне успокаивало опасения г-жи Отмар и особенно льстило ее тщеславию, но вместе с тем и чрезвычайно смутило ее.
— Ты только подумай, — говорила она мужу, когда все уже казалось решенным, — чего злые языки в Карвиле не наплетут по этому поводу! Они обязательно скажут, что наша племянница пошла в горничные! А твой племянник-якобинец, который наговорил про нас столько ужасов, опять начнет надеяться на наследство.
Эти щепетильные соображения чуть не расстроили всего дела, так как герцогиня, со своей стороны, считала, что поступить к ней на службу — неслыханная честь для племянницы школьного учителя, и слегка намекнула на это г-же Отмар. Деревенская кумушка тотчас же сделала знатной даме глубокий реверанс и удалилась, не дав никакого ответа.
— Вот она, революция! — воскликнула вне себя герцогиня. — Как бы мы ни тщились ее избежать, она осаждает нас со всех сторон и заражает своим духом даже тех, кто обязан нам своим счастьем!
Эта мысль преисполнила ее негодования, скорби и страха. На следующее утро, после почти бессонной ночи, она приказала вызвать добряка Отмара, чтобы задать ему головомойку, но была еще более поражена, когда учитель, совершенно подавленный, теребя в руках свою шляпу — настолько перепуган он был данным ему поручением, — объявил ей, что по зрелом размышлении семья решила отклонить от себя высокую честь, которую герцогиня намеревалась ей оказать, так как у Ламьель слишком слабая грудь.
Ответ на это дерзкое заявление был заимствован из «Баязета»; он состоял из одного слова:
— Ступайте![15]
Герцогиня хотела закончить это дело, не заикаясь о нем кюре Дюсайару: ловкий священник отличался необыкновенно глубоким умом, но из-за этого зачастую впадал в непростительный порок, а именно: позволял себе иной раз резкие ответы на слишком уж нелепые возражения. «И это тоже, — говорила себе герцогиня, — было бы до восемьдесят девятого года немыслимым». Поэтому она, насколько возможно, избегала говорить с кюре о серьезных вещах. Иногда даже г-жа де Миоссан пробовала приглашать Дюсайара к обеду и при этом обращаться к нему для соблюдения вежливости лишь с двумя словами: один раз, когда он входил, другой раз — при прощании. Такие претензии лишь забавляли умного кюре, и он терпеливо ждал, когда понадобится герцогине. В припадке гнева на школьного учителя она приказала немедленно вызвать Дюсайара, и ей даже не пришло в голову, что лучше было бы пригласить его к обеду и заговорить с ним о Ламьель лишь за десертом.
По мнению кюре, за дело принялись так неумело, что теперь уже поздно было его исправить. Прежде чем говорить о Ламьель, надо было сначала отыскать какие-нибудь злоупотребления в школе Отмара. В ней заключался источник его благосостояния и его чрезмерной самоуверенности. Можно было пригрозить, что школу эту закроют, или даже закрыть ее на время, в случае надобности. Тогда Отмар прибежал бы сам смиренно просить, чтобы Ламьель приняли в замок. Кюре дал почувствовать герцогине всю горечь той огромной ошибки, которую она совершила, не посоветовавшись с ним прежде, чем начать дело, и, так ничего ей и не посоветовав, оставил ее в глубоком отчаянии оттого, что какой-то простолюдин оскорбил ее тщеславие.
Ужасное волнение отняло у знатной дамы и ту долю рассудительности, с которой она вела свои дела; она не сумела сберечь — что было бы весьма кстати в данном случае — даже остаток собственного достоинства, и г-жа Ансельм отправила г-ну Отмару официальное письмо, где сообщала от имени герцогини, что мадмуазель Ламьель будет иметь честь занимать при ее светлости должность лектрисы, но будет освобождена, как только из Парижа выпишут более образованную особу. Всю деревню возмутило, что к имени Ламьель было приставлено словечко «мадмуазель». Для Ламьель не были тайной все хлопоты, которые ее дядя предпринимал уже три недели, и она страстно желала поступить в замок. Она мельком видела прекрасную мебель, наполнявшую комнаты, она особенно обратила внимание на великолепную библиотеку и на тома с золотым обрезом, из которых она была составлена. Она упустила из виду, что все эти книги находились в застекленном шкафу и что подозрительная герцогиня всегда носила ключик от него у себя на часах.
Прибыв на жительство в этот великолепный замок, имевший не менее семнадцати окон по фасаду и шиферную крышу, которая напоминала гасильник и придавала зданию необычайно суровый вид, Ламьель испытала в груди столь странное ощущение, что вынуждена была остановиться на ступеньках подъезда. У нее была душа двадцатилетней девушки, а ее тетка, которая довела ее до порога, но не захотела войти, чтобы не благодарить герцогиню, в виде последнего напутствия посоветовала ей никогда не смеяться в присутствии горничных и не позволять над собой шутить. «Иначе, — прибавила г-жа Отмар, — они сочтут тебя мужичкой, станут презирать и изведут оскорблениями, такими мелкими, что тебе нельзя будет пожаловаться на них герцогине, но вместе с тем и такими жестокими, что через несколько месяцев ты будешь рада, если сможешь вырваться из замка».
Эти слова оказались роковыми для Ламьель; всю ее радость как рукой сняло. Она впала в глубокое уныние, глядя на лица женщин, окружавших герцогиню.
Уже через три дня Ламьель стала так несчастна, что у нее пропал аппетит. В комнате, где она спала, был прекрасный ковер, но быстро ходить по этому ковру не разрешалось, — это было бы дурным тоном и недостаточно почтительно по отношению к герцогине. Все в этом великолепном замке должно было совершаться размеренно и чопорно, недаром он имел честь служить кровом для столь знатной дамы. Двор герцогини в более тесном смысле составляли восемь женщин, самой младшей из которых было добрых пятьдесят лет. Камердинер Пуатвен был еще старше, равно как и три лакея, которые одни имели право входить в длинную анфиладу комнат, занимавших второй этаж. При замке был великолепный сад, состоявший из липовых аллей и беседок из граба, аккуратно подстригавшихся три раза в год. Двое садовников были приставлены к великолепному цветнику, раскинувшемуся под окнами замка; но уже на второй день было объявлено, что Ламьель запрещается гулять даже между клумб иначе, как в сопровождении одной из горничных герцогини, а эти особы вечно находили, что для прогулок либо слишком сыро, либо слишком жарко, либо слишком холодно. Не лучше было и в стенах замка: все эти девицы, претендовавшие еще на молодость, несмотря на то, что им давно уже стукнуло пятьдесят, открыли, что дневной свет — это дурной тон, и т. д., и т. п. Не прошло и месяца, как Ламьель начала изнывать от скуки, и жизнь ее не слишком разнообразил номер верного «Quotidienne», который она каждый вечер читала герцогине. Можно ли было сравнить подобную жизнь с жизнью Мандрена? Ибо эта книга ей казалась самой занимательной в мире! Свои книжки она забыла захватить; а когда она ненадолго заезжала в экипаже к своим близким, ее ни на минуту не оставляли одну, и ей никак не удавалось добраться до своего тайника.
