— Девка! Девка!
Актриса, которая исполняла роль дамы Пачеко, считала свистки и крики свидетельством успеха: раз зрители так волновались, значит, перевоплощение ей удавалось — если бы они остались равнодушны, это бы означало провал. Когда-то еще девочкой царица Клитемнестра вышла впервые на сцену в роли тени, предупреждавшей рыцаря об опасности. Она была в костюме птицы и, сидя на ветке, смотрелась очень неплохо; когда краса и гордость Ольмедо проезжал под деревом, она пела.
Сенат велел Филону Младшему написать двенадцать пьес из истории города, чтобы показать ее на сцене. Совершенно естественно, Агамемнон не должен был даже упоминаться; после беременности его матери на подмостках сразу появлялся Эгист, уже женатый, за стаканом вина, с воинами, приехавшими из Трои. Однако Филон Младший, несмотря на строжайший наказ сенатора, ведавшего театрами, писал тайком трагедию на запретную тему, хотя в его доме время от времени устраивали обыск. Работа застряла на третьей сцене второго акта, на том самом месте, где появлялся Орест. Весь первый акт посвящался мужественности и стати Эгиста, тщеславию и красоте царицы и постоянному стремлению Ифигении уединиться, распахнуть окна и смотреть с надеждой на дорогу. Текст в черновом варианте выглядел так:
АКТ II. СЦЕНА I
ЭГИСТ, КЛИТЕМНЕСТРА И ИФИГЕНИЯ.
Эгист. Пойду разомнусь! Я устал читать «Ла гасета». Вечно вожусь с какими-то бумажками, а царю надо бы получше знать свой народ, быть ему другом и отцом: сойти с коня где-нибудь в оливковой роще и вершить праведный суд над своими подданными. Нас, царей, не следовало бы учить читать и писать.
Клитемнестра. И я что-то утомилась. Разве незаметно, как я постарела со вчерашнего дня?
Эгист (гладя ее по голове). Это просто луна сейчас убывает, и ей хочется, чтобы все в мире убывало вместе с ней. Но скоро опять придет новолуние, любимая. Прощайте! До свидания, Ифигения! Не забудь поменять воду золотым рыбкам, которых я тебе подарил!
Ифигения (поднимаясь с места). Прощайте, сеньор!
Эгист. И подумать только: вся жизнь царства зависит от зрелости моих суждений. Представьте, ведь если со мной что случится, урожай пропадет! (Выходит.)
СЦЕНА II
КЛИТЕМНЕСТРА И ИФИГЕНИЯ.
Клитемнестра (поднимаясь). Пойду умоюсь молоком ослицы. Мне так не хочется стареть, Ифигения! (Смотрится в зеркало.) Эгист, наверное, прав, сейчас просто ущербная луна, и это вовсе не морщины, а тени так легли! Надо просто дождаться новолуния, для кожи оно безумно полезно. До свидания, детка! Вечером мы помузицируем. (Выходит.)
Ифигения оставалась одна и выглядывала в окно. Теперь Филону надо было придумать, как инфанта увидит всадника, похожего на Ореста, на царской дороге. Принцу следовало появиться из правой кулисы, чтобы публика не спутала его с рыцарем из Ольмедо, который выходил слева, — здешние критики так и норовят найти во всем плагиат. А может, пусть лучше подойдет пешком, переодетый пилигримом. Тогда Ифигения начнет издали узнавать знакомые слова и жесты: например, как незнакомец оперся на посох, глядя на городские башни от верстового столба мили Святого Георгия? Какими будут первые слова девушки? Успеют ли друзья Ореста предупредить принцессу раньше, чем она начнет узнавать брата? Если придерживаться теории Аристотеля, узнавание происходит у нас в душе, и лишь затем воспоминание обретает плоть. Филон хотел придумать знамения, которые бы делали ожидание еще Напряженней. Можно показать, как собаки, подбежав сначала к путнику, бросаются от него прочь, даже не тявкнув, и прячутся в винограднике; а легавая, купленная царем в Бургосе, срывается с привязи и мчится лизать ему руки. Драматургу хотелось заставить публику обратить внимание на непривычную тишину, воцарявшуюся в полях и в городе. Ради этого он решил показать в первом акте, какое чудесное эхо было в залах дворца: по ночам оно отзывалось на пение соловья в роще, и казалось, еще одна птица поет здесь, во внутреннем дворике. Тогда получалось весьма правдоподобно — оно отразит в звенящей тишине шаги путника, если изобразить Ореста пилигримом, или удары копыт его лошади на мостике надо рвом, если посадить его на коня. Филон переписывал сцену и так и эдак, пытаясь сделать ее захватывающей и жуткой, но дело никак не клеилось. Тогда драматург стал искать новые штрихи, которые бы позволили зрителям почувствовать леденящий душу ужас приближающегося удара: вот вдруг гаснет лампа; зеркало разбивается вдребезги, потому что губы Ифигении дрогнули, словно произнося зловещее имя; кот, прыгая с комода, сбивает на пол корону Эгиста, преспокойно лежавшую там много дней. От этих предзнаменований Ифигения содрогнется. Она поднимет с пола корону — все же царская как-никак, — прижмет ее к груди и двинется с ней к окну.
Во время спектакля актриса, исполняющая роль принцессы, должна носить открытый лиф времен Директории, чтобы ее грудь была хорошо видна и царский венец покоился бы словно на белоснежном постаменте. Этот образ, пожалуй, надо включить в текст для хора. Ифигения боится подойти к окну, отступает на миг, становится на колени, вновь встает, потом опускается на краешек стула и, наконец, решается. Девушка поднимает голову и быстро идет к окну. И вот перед ней желтоватые холмы на границе царства, темные леса, обширная долина, пересеченная каналами, виноградники и пшеничные поля. Ясный взор зеленых глаз принцессы мог уже различить каждый камень на царской дороге от того места, где ее лента выходила из-за поворота возле Волчьего верстового столба, и до самой развилки у голубятни. Для того чтобы показать когда-нибудь исполнительнице главной роли неуверенную походку; Ифигении, Филон сам репетировал эту сцену. Он взял в руки золоченую латунную корону из спектакля «Эдип» и прижал к груди. Драматург принес ее домой из театра, чтобы починить — из одного зубца вывалилось стеклянное донышко бокала, изображавшее огромный фиванский рубин. Этот бутафорский камень, после того как Эдип лишался зрения, становился похожим на горящий глаз у него на лбу, словно святой царь превращался в страшного циклопа, в ужасное одноглазое чудовище. Филон двинулся вперед, представляя себе неровные шаги одинокой, мятущейся Ифигении и произнося текст третьей сцены:
Ифигения (останавливаясь). Кто зовет меня? Что за голос доходит до моего слуха? Крылья слов чуть касаются моих ушей, но их смысл мне неясен. (Делает два шага вперед и опускается на колени.) Я — лишь хрупкая девушка, и мне едва ли под силу донести кувшин, наполненный кровью, до могилы отца, чтобы оросить ею надгробные плиты! (Поднимается с колен, делает еще два шага и садится на краешек стула.) Лампа погасла — не оттого ли, что грядет свет еще более яркий? Предначертано ли мне встретить его и укрыть в своей спальне? А если то не брат мой? В великих трагедиях часто бывают ошибки! О, лучше бы мне, бедной горлинке, у ручья в тени маков познать любовь! О, кто сорвет цветок моей девственности! О, если б я могла бежать туда, где никогда никто не слышал ударов мечей о щиты! (Поднимается, колеблется одно мгновение, но в конце концов решается: высоко подняв голову и прижав к груди корону, Ифигения приближается к окну.)
Филон подошел к окну с Эдиповой короной в руках. Его взгляд устремлен на царскую дорогу-туда, куда глядела бы Ифигения, хотя ничего подобного из его дома видно не было. Окно выходило не на поля, а на узенькую улочку, где между камнями мостовой тут и там пробивалась заячья капустка. Это улица Вышивок — здесь много лавок и мастерских, и сейчас возле двери одной из них стоит высокий мужчина в красной накидке с черной подкладкой. Человек выбирает платок с тонким узором, смотрит на свет, чтобы лучше разглядеть рисунок. Филон не знает его — пожалуй, он нездешний. Драматурга поражает спокойное изящество жестов незнакомца. Вот сейчас виден его благородный профиль, остроконечная бородка. Человек поворачивается, чтобы отдать купленный платок слуге, который следует за ним, и вдруг на пальце его вспыхивает в ласковых лучах солнца драгоценный камень. В голове Филона моментально рождается идея — как все писатели, он обладает даром на лету схватывать детали, которые могут пригодиться для построения сюжета. В своем воображении драматург уже представляет этот камень на месте утраченного фиванского рубина. Таким образом Ифигения получит первую ниточку в сцене узнавания: в короне Эгиста, раньше принадлежавшей Агамемнону, не хватает камня, и вот брат-отмститель, принц, что является под покровом тайны, запыленный и умирающий от жажды, приносит его в своем кольце. Издалека, из-за холмов, будут виднеться слепящие отсветы молний. По-прежнему держа корону Эдипа в руках, Филон наклоняется и выглядывает в окно, чтобы разглядеть получше, как незнакомец в сопровождении слуги шагает вверх по улице к площади.
