— Это нельзя считать победой, ага. Вот раньше были победы! Лет сто тому назад победитель мог отрубить голову побежденному. Тогда очень уважали искусство. А мы разнежились, ослабели. Сейчас никто не отдаст жизнь за строчку стиха.
— Ты теперь лучший поэт в округе.
— Нет, — ответил он, и в глазах его появилась печаль. — Нет, повторил он, — я всего лишь ремесленник. Я — ненастоящий ашуг.
— А что значит быть настоящим ашугом?
— В месяце Рамазан[4] есть странная, таинственная ночь, она называется ночью Кадыра. В эту ночь природа на час засыпает. Замирают воды в реках, злые духи не стерегут сокровищ. Можно услышать, как растут травы, перешептываются деревья. Русалки выходят из рек, а люди, зачатые в ту ночь, становятся мудрецами и поэтами. В ночь Кадыра ашуг должен призвать покровителя поэтов пророка Ильяса[5]. Пророк появляется в нужное время, дает ашугу отпить из своей чаши и говорит ему: «С этого дня ты настоящий ашуг и на все в мире будешь смотреть моими глазами». Поэту, который получил это благословение, подвластно все, перед ним склоняют головы животные и люди, ветры и моря, потому что есть в его поэзии сила и мощь Высшей Воли.
Ашуг сел на землю, закрыл лицо руками и разрыдался.
— Но никто не знает, какая из ночей — ночь Кадыра и в который час этой ночи нужно уснуть. Потому и не появляются настоящие ашуги.
И он ушел. Одинокий, угрюмый, молчаливый. Одинокий степной волк, живущий в зеленом раю Карабаха.
В узком каменном ложе звенел родник Пехачпур. Деревья вокруг него, похожие на усталых святых, тянули головы к небу. Шуша пряталась за невысоким холмом. Южнее тянулись армянские пастбища, чем-то напоминающие библейские. А на востоке, в пыльных степях терялись карабахские поля Азербайджана. Оттуда ветер доносил обжигающее, как огонь Заратустры, дыхание природы.
Но деревья у нас над головами были тихи и неподвижны, словно только недавно их оставили ангелы древних времен. Дым наших костров, казалось, подчеркивал таинственную святость этой картины.
Вокруг костра расстелены пестрые ковры, на которых мы расположились, скатерть уставлена бутылками вина, фруктами, овощами и сыром. На мангалах жарились шашлыки.
Зазандари, странствующие музыканты, устроились чуть поодаль, у родника. Даже названия их инструментов уже звучали, как музыка: дайре, чияури, тар, диплипито. Они напевали что-то нежное, любовное. Эту песню заказали грузины, которым хотелось усилить очарование окружающего нас волшебного пейзажа. Будь здесь наш преподаватель латыни, он бы это стремление горожан слиться с сельской природой назвал «дионисийским настроением». Веселую компанию на ночную прогулку в лес недалеко от Шуши пригласила семья Кипиани, наконец-то переехавшая сюда из Баку.
Прямо напротив меня сидел отец Нино, который в этом ночном застолье исполнял роль тамады со всем мастерством, возможным в настоящих условиях.
У него были густые черные усы, сверкающие глаза и румяное лицо. Сейчас он пил, высоко подняв бокал с вином. Я тоже отпил глоток. В другое время я не стал бы этого делать, но отказаться пить, когда этого требует тамада, значит проявить неучтивость.
Слуги принесли воду из родника. Всего лишь глоток ее, и ты можешь есть сколько угодно и никогда не насытишься, потому что вода родника Пехачпур одно из бесчисленных чудес Карабаха. Мы пили родниковую воду, и горы еды на скатерти постепенно таяли.
В дрожащем отблеске костра я видел профиль матери Нино. Она сидела рядом с мужем, и глаза ее сияли смехом. Женщина с такими глазами могла появиться на свет только в Мингрелии, в долинах Риони, где когда-то встретились прекрасная колдунья Медея и аргонавт Ясон.
— Выпьем за здоровье почтенного Дидиани! — воскликнул тамада, поднимая бокал.
Дидиани, старик с детскими глазами, благодарно склонил голову. Этим тостом начался третий круг. Бокалы опустели. Волшебная вода родника Пехачпур не давала пьянеть. Все были трезвы, грузины за столом любят повеселиться от всего сердца. Но при этом их мозг остается чистым и незамутненным, как воды родника Пехачпур.
Не одни мы в эту ночь устроили застолье в лесу. Повсюду между деревьев виднелись огоньки множества костров, потому что каждую неделю шушинцы собирались у родников. Их застолья продолжались до самого утра. Здесь, под деревьями, напоминающими идолов священного леса, веселились и христиане, и мусульмане.
Я взглянул на сидящую рядом Нино. Она тут же отвела взгляд и продолжила беседу с седым Дидиани. Таковы были требования обычая: уважение — старшим, любовь — молодым…
— Вы должны как-нибудь непременно приехать в мой дворец в Зугдиди. Он стоит на берегу Риони. Когда-то мидийские рабы овечьим руном собирали здесь золото. Приезжайте и вы, Али хан, увидите древние тропические леса Мингрелии, которых еще не коснулся топор.
— С удовольствием, почтенный Дидиани, но приеду не ради лесов, а ради вас.
— Вы имеете что-нибудь против лесов? Для меня лес — это воплощение совершенной жизни.
В наш разговор вмешалась Нино.
— Али хан боится лесов, как дети — джиннов.
— Ну, положим, не до такой степени. Но насколько вам дороги леса, так же мне дорога степь. — Дидиани заморгал своими наивными глазами. — Меня, Ваша светлость, — продолжил я, — пугает мир лесов, я теряюсь в нем. Этот мир полон для меня загадок и ужасов, джиннов и чертей. Здесь мало что видно, дороги непроходимы и темны. Солнечные лучи теряют свой жар в гущах деревьев. Все сумеречно и нереально. Меня угнетает лесная тень, а шелест листьев и ветвей наводит на меня грусть. Я люблю простые вещи — ветер, песок, камни. Степь проста, как удар мечом. Лес же — это запутанный гордиев узел. Я теряюсь в лесу, Ваша светлость.
Дидиани задумчиво посмотрел на меня.
— У вас душа степняка, — сказал он. — Я думаю, для определения людей достаточно разбить их на два вида: лесовиков и степняков. На Востоке можно без вина опьянеть в степи. Людей пьянят жаркий ветер и горячий песок. Мир степи прост и без проблем. Лес же полон вопросов. Степь не задает вопросов и ничего не обещает. Но жар души идет из леса. Человек степи, такой, как я его понимаю, способен лишь на одно чувство и знает лишь одну истину. Эти две вещи наполняют его душу. А лесной человек многолик. Из степи происходят фанатики, а лес рождает людей творческих. В этом основная разница между Востоком и Западом.
— Вот почему мы, армяне и грузины, живем в лесах, — вмешался в разговор толстяк Мелик Нахарарян, представитель одного из известнейших армянских родов.
Этот человек с выпученными глазами, над которыми нависали густые брови, обожал выпивку и философские разговоры. Он поднял тост за мое здоровье и громко произнес:
— Али хан! Орлы рождаются в горах, а тигры — в чащах. Что же рождается в степи?
— Львы и воины, — ответил я, заслужив восторженные аплодисменты Нино.
Подали шашлыки. Вновь наполнились и опустели бокалы. По всему лесу разносился шум грузинского застолья. Дидиани что-то живо обсуждал с Нахараряном. Воспользовавшись этим, Нино устремила на меня радостный и вопросительный взгляд.
Я кивнул. Было уже темно. В отсвете костров люди походили на чертей или разбойников. На нас никто не обращал внимания.
Я поднялся и медленно направился к роднику. Наклонился, зачерпнул ладонью воды, выпил. До чего же она была вкусной! Я долго стоял, любуясь отражающимися в воде звездами.
Позади послышались шаги. Хрустнула под маленькой ножкой сухая ветка… Я протянул руку, и Нино тут же ухватилась за нее. Мы медленным шагом скрылись в глубине леса. Деревья смотрели на нас хмуро и неодобрительно. Удаляться от костра считалось у них неприличным. Нино села на небольшой полянке и потянула меня за руку к себе. В веселом и счастливом Карабахе царствовали довольно строгие и суровые законы. Старый Мустафа с ужасом рассказывал мне, что восемнадцать лет назад в одной семье была нарушена верность, и с тех пор там фруктовые деревья не плодоносили.
Мы с Нино сидели, глядя друг на друга. В лунном свете ее лицо было бледно и загадочно.
— Княжна, — прошептал я.
Нино искоса посмотрела на меня.
Вот уже двадцать четыре часа, как она носила титул княжны, это было итого двадцатичетырехлетней тяжбы ее отца, доказывавшего и доказавшего, наконец, свое право на титул князя, о чем свидетельствовала полученная сегодня утром телеграмма из Петербурга. Старик обрадовался как ребенок, нашедший потерянную маму, и на радостях пригласил всех нас на эту ночную прогулку.
— Княжна, — повторил я и взял ее лицо в ладони.
Она не сопротивлялась. Может быть, выпила чуть больше, чем следовало, кахетинского или ее пьянили лес и лунный свет. Я поцеловал ее. Ладошки Нино были мягкими и теплыми. Тело ее тоже не оказывало никакого сопротивления.
