Если мне не изменяет память, как раз с этим платьем она носила соломенную шляпу с широкими, слегка вытянутыми полями — как на рубенсовском портрете «Chapeau de Paille»,[26] только совершенно белую. Сверху она свободно повязывала ее шарфом из той же ткани, что и платье. О, она умела оттенить блеск своих голубых глаз! И вокруг шейки пустить что-нибудь розовое, невинное, скажем, нитку кораллов. Кожа у нее будто светилась изнутри, гладкости необыкновенной…
Да, именно такой я ее запомнил — в этом платье, в шляпе, вполоборота ко мне и брошенный из-за плеча взгляд внезапно сверкнувших голубых глаз — лазоревых, как галька, омытая прибоем.
Но, черт побери, ведь кому-то все это предназначалось! Кому? Прислужнику в купальне? Случайным прохожим? Не знаю. Знаю только, что не мне. Ни разу за всю свою жизнь, ни при каких обстоятельствах, нигде в другом месте не манила она меня дразнящей улыбкой. Да, какая-то загадка в ней определенно была; впрочем, все женщины таковы. Кстати, я, по-моему, где-то начал фразу и не закончил ее… Да, так вот, что я испытывал каждое утро, собираясь встречать Флоренс после лечебной ванны? Я стоял на верху парадной лестницы отеля, постукивая сигаретой о портсигар, — посмотреть со стороны: лощеный, хорошо воспитанный молодой человек с точно рассчитанными движениями, не очень заметный на фоне толпы долговязых англичан, поджарых американцев, пухловатых немцев и дородных русских евреек, — и, прежде чем сбежать вниз, быстро оглядывал сверху залитый солнцем мир. Откуда мне было знать, что скоро моему одиночеству придет конец? Можете вообразить, что в тех условиях значил для меня приезд Эшбернамов.
Много воды с тех пор утекло, но никогда мне не забыть обеденный зал отеля «Эксельсиор» в тот вечер, когда мы встретились. Целые замки стерлись из памяти, целые города, где мне уже не бывать, а белый, украшенный лепниной в виде гипсовых фруктов и цветов зал с высокими окнами и россыпью столиков, трехстворчатой ширмой в японском стиле — по три золотых журавлика на черном фоне, — скрывавшей входную дверь; посередине зала — пальма, снующий туда-сюда официант, общая ледяная атмосфера изысканной роскоши; застывшие лица постоянных посетителей, исполненные особой важности оттого, что они вкушают пищу, предписанную законодателями лечебницы, и стараются при этом ни на шаг не отступить от заповеди «не эпикурействуй», — нет, такое не забывается. Вот там-то однажды под вечер и появился Эдвард Эшбернам. Я видел, как он вынырнул из-за ширмы и вошел в зал. Навстречу ему, по-хозяйски озабоченно, двинулся главный распорядитель, человек с абсолютно серым лицом — не представляю, в каком погребе или подземелье нужно прятаться, чтоб лицо приобрело землистый оттенок? Подойдя к гостю, он подставил ему ухо — того же землистого цвета. По заведенному порядку вновь прибывший постоялец должен был шепнуть на ухо распорядителю свое имя. Не очень-то приятная процедура, однако Эдвард Эшбернам вел себя невозмутимо, как и положено истинному англичанину и джентльмену. По движениям его губ я видел, как он отчетливо произнес трехсложное слово, и я в ту же секунду понял, кто это. Он — Эшбернам, Эдвард Эшбер нам, капитан четырнадцатого гусарского полка, владелец «Брэншоу-Хауз» в Брэншоу-Телеграф. Не удивляйтесь, что я подмечаю такие мелочи — мне действительно нечем тогда было заняться. А догадался я, кто он, очень просто — каждый вечер перед обедом я, пользуясь любезностью месье Шонца, владельца отеля, просматривал краткие сведения о новых постояльцах: снимая комнату, каждый вновь прибывший гость расписывался против своей фамилии в журнале из полицейского участка.
Едва гость назвал себя, как главный распорядитель моментально проводил его к свободному столику, за три стола от меня, — раньше его занимала чета Гренфоллов из Фоллз-Ривер, штат Нью-Джерси, они как раз в тот день съехали. Я сразу сообразил, что это не лучшее место для новых постояльцев. Лучи заходящего солнца били прямо по центру. Капитан Эшбернам тоже это заметил, но виду не подал. Так умеют делать только англичане — на его лице не дрогнул ни один мускул. Ни один. На его лице нельзя было прочитать ничего — ни радости, ни огорчения, ни надежды, ни страха, ни скуки, ни удовлетворения. Такое впечатление, что для него в этот час в этом переполненном зале не существовало ни души — с тем же успехом можно было решить, что он пробирается сквозь джунгли. Никогда раньше я не встречал подобную невозмутимость, а теперь уже никогда и не встречу. Она казалась вызывающей, и вместе с тем в ней совсем не было наглости. В ней даже ощущалась какая-то скромность, хотя скромностью это тоже не назовешь. Волосы у капитана были белокурые, волосок к волоску; пробор слева; ровный, во всю щеку, до корней волос румянец и желтые жесткие усики — щеточкой. Готов поклясться, что и черный сюртук, — он надевал его, идя в курительную, — был сшит по особому заказу, со специально утолщенным верхом — считалось, что это придает его фигуре ровно столько солидности, сколько нужно. С него станется — его занимали все эти вещи: шоры, мундштуки Чифни, сапоги; места, где можно купить самое лучшее мыло, самое лучшее бренди; имя того везунчика, который пустил скаковую лошадь с Книберских утесов и уцелел; насколько пробивная сила пули номер три выше взрывной силы пороха номер четыре… Господи, он только об этом и говорил. За все те годы, что мы были с ним знакомы, он ни на какие другие темы не высказывался. Нет, ошибаюсь, — однажды он посоветовал мне купить синие фирменные галстуки с особым отливом не у своих нью-йоркских поставщиков, а в «Бэрлингтон Аркейд» — сославшись на то, что англичане продают их дешевле. И, надо сказать, с тех пор я только там их и покупаю. Кстати, именно поэтому я до сих пор помню название фирмы, а так оно давно бы улетучилось из моей головы. Интересно, как выглядит эта «Бэрлингтон Аркейд» — «Бэрлингтонская Аркада»? Никогда не видел. Наверное, две огромные колоннады, как на римском Форуме, и между ними прогуливается Эдвард Эшбернам. Хотя едва ли — с чего вдруг? Как-то раз он посоветовал мне купить акции «Каледониэн Деферд»,[27] под тем предлогом, что они вот-вот поднимутся в цене. Я послушался его совета, и все случилось, как он предсказывал. Но откуда ему стало об этом известно? Понятия не имею. Эта новость свалилась как снег на голову.
Еще месяц назад я ничего, можно сказать, не знал об Эдварде Ф. Эшбернаме, кроме инициалов Э.Ф.Э. на десятках чемоданов и чемоданчиков из превосходной свиной кожи. Обтянутые кожей, как перчаткой, ящики под пистолеты, коробки под воротнички, рубашки, приборы с письменными принадлежностями, дорожные несессеры ровно на четыре флакона с лекарствами; круглые шляпные коробки, высокие «пеналы» под охотничьи шлемы. Сколько ж надо было освежевать бешеных свиней,[28] чтоб выделать достаточно кожи для столь обширного гардероба! Пару раз мне довелось заглянуть в личные покои Эшбернама, и каждый раз он был без сюртука и жилета, — помню еще, меня поразила длинная элегантная линия его брюк от талии до носков ботинок У него был задумчивый вид, и он с некоторой рассеянностью открывал то один чемодан, то другой.
Господи, и что же они в нем нашли? В нем же ничего не было особенного, клянусь! Весь как на ладони — точнее сказать, как на плацу: солдат всегда солдат! Это точно о нем сказано. Верно, Леонора его обожала — страстно, мучительно, до стона, но точно так же она его и ненавидела. Хотя удивительно, что он вообще у женщин мог вызывать какие-то чувства.
О чем ему было с ними говорить? Особенно когда двое не спускают с тебя глаз? Господи, я, кажется, понял. Все солдаты немного сентиментальны, во всяком случае, те, у кого настоящая армейская закваска. Во-первых, у них такая профессия, в армии не обойтись без громких слов: храбрость, верность, честь, стойкость — привычный офицерский набор. И если своим рассказом об Эдварде Эшбернаме я заронил у вас мысль о том, что он ни разу за десять лет близкого знакомства не коснулся «вечных» тем, это вовсе не так, и я спешу исправить ошибку. Еще до той памятной ночи, когда он разразился исповедью, ему случалось, засидевшись за полночь, выпалить вдруг нечто такое, что невольно заставляло собеседника задуматься о том, что этот Эдвард Эшбернам не лишен сентиментальной жилки. Сказать, что общество порядочной женщины для мужчины — это спасение, что постоянство — величайшая добродетель, — каково? Конечно, все это произносилось очень холодно, без всяких эмоций, разумеется, тоном, не допускавшим ни малейших возражений.
Постоянство! Ну не смешно ли это? Впрочем, применительно к бедному дорогому Эдварду мысль о постоянстве не кажется глупой — он ведь очень много читал, просто зачитывался сентиментальными романами, в которых барышни-машинистки выходят замуж за маркизов, а гувернантки — за графов. Любовный сюжет в его книжках, как правило, шел гладко как по маслу. Он и поэзией увлекался, правда, тоже сентиментальной. Не чурался любовной мелодрамы — сам видел, как у него увлажнялись глаза, когда он читал о последней встрече перед расставанием. Детишки, щенки, увечные — все это трогало его до слез…
