— Дядя правъ, надо имѣть много мужества, чтобы говорить съ нами объ этихъ людяхъ…
— Конечно не болѣе, чѣмъ моей бѣдной Люсили, чтобъ признаться своимъ роднымъ въ любви ко мнѣ, - съ горечью прервалъ ее молодой человѣкъ. — Госпожа Фурніе держитъ въ Берлинѣ домъ по-княжески; ея матъ изъ знатнаго, хотя и обѣднѣвшаго рода играетъ главную роль въ салонѣ, который посѣщаютъ люди высшаго сословія. Арнольдъ фонъ Шиллингъ можетъ тебѣ лучше всѣхъ сказать, какую незначительную роль играли мы въ этомъ блестящемъ обществѣ. И въ этомъ кругу Люсиль служитъ центромъ, предметомъ всеобщаго поклоненія. Она красивѣе своей матери и такъ же талантлива; и мать, и бабушка считаютъ ее восходящей звѣздой.
— He можешь ли ты мнѣ сказать, какую роль играютъ въ салонѣ госпожи Фурніе жены ея посѣтителей? — коротко и рѣзко прервала маіорша его повѣствованіе. Сынъ ея молчалъ, пораженный этимъ вопросомъ, и глаза его устремились въ полъ.
— Большая часть этихъ мужчинъ холостяки.
— А женатые оставляютъ своихъ честныхъ женъ дома, — добавила она съ неожиданной смѣсью подавленнаго гнѣва и леденящаго презрѣнія. — Ты очень ошибаешься, если думаешь ослѣпить меня роскошью и почтенной знаменитостью салона танцовщицы; я знаю, какое легкомысліе и грязь царятъ за разрисованными декораціями, и эти знанія я пріобрѣла дорогой цѣной.
Феликсъ содрогнулся при этихъ словахъ, — они бросали лучъ свѣта на его смутныя дѣтскія воспоминанія о нѣкоторыхъ непонятныхъ для него происшествіяхъ въ родительскомъ домѣ въ Кенигсбергѣ; теперь онъ понялъ ихъ; теперь онъ зналъ, почему его мать, переодѣтая и окутанная вуалью до неузнаваемости, тайкомъ уходила по вечерамъ изъ дома, — она тайно слѣдила за его отцомъ… Это открытіе отняло у него послѣднюю надежду, — дѣло шло не о борьбѣ съ «мѣщанскими предразсудками» только, передъ нимъ стояла оскорбленная, упорно непримиримая супруга, права которой были попраны этимъ «классомъ людей». Имъ овладѣло отчаяніе.
— Я не могу и не хочу оcпаривать твоего строгаго сужденія, потому что я не знаю, что ты пережила, — сказалъ онъ, стараясь побороть волненіе. — Въ общемъ я согласенъ съ тобой — хотя я могу поклясться, что въ домѣ Фурніе я не видѣлъ ничего неприличнаго и безнравственнаго — я не хочу брать жену съ подмостковъ, затѣмъ я и пріѣхалъ сюда теперь… Люсиль еще не выступала на сценѣ, хотя она уже вполнѣ артистка. Госпожа Фурніе, звѣзда которой начинаетъ меркнуть, сама учила ее; она такъ увѣрена въ блестящей будущности своей дочери, которую она, конечно, желаетъ эксплоатировать, что даже отказала графу Л., который просилъ у нея руки Люсили. Люсиль должна въ скоромъ времени дебютировать, и я долженъ этому воспрепятствовать, во что бы то ни стало.
— А дѣвушка любитъ танцы? — сухо спросила маіорша.
— Да, страстно. Но она отказывается отъ своего призванія, отъ славы и блестящей карьеры ради меня, — его голосъ сдѣлался тише, и въ немъ послышались мягкость и нѣжность, — изъ этого ты можешь понять, мама, какъ она меня любитъ.
Въ отвѣтъ на это маіорша выразительно и насмѣшливо кивнула головой.
— А жаждующая денегъ и славы мамаша въ Берлинѣ, насколько я понимаю, и не подозрѣваетъ объ этихъ планахъ и намѣреніяхъ? — спросилъ совѣтникъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Феликсъ. Въ тонѣ и въ каждомъ движеніи допрашивающаго было столько раздражающей насмѣшки, что ему трудно было сдерживаться, и онъ добавилъ: — я, какъ честный человѣкъ, долженъ прежде точно опредѣлить, что я могу предложить госпожѣ Фурніе взамѣнъ ея собственныхъ плановъ и предложеній другихъ жениховъ.
— Это кажется легко сдѣлать, — сказалъ совѣтникъ. — Не думаю, что жалованье референдарія не трудно счесть — его какъ разъ хватитъ на булавки мадемуазель Фурніе.
Краска гнѣва и негодованія вспыхнула на лицѣ молодого человѣка, но онъ все еще сдерживался.
— Я рѣшилъ оставить государственную службу и устроиться здѣсь въ городѣ нотаріусомъ.
Въ эту минуту рука маіорши тяжело опустилась на его плечо, и никогда еще голосъ его строгой матери не звучалъ такъ жестоко и неумолимо, какъ при слѣдующихъ словахъ:
— Одумайся, Феликсъ, — мнѣ кажется, что ты бредишь. Чтобъ совершенно разсѣять туманъ въ твоей головѣ, я подскажу тебѣ, что ты, строго придерживаясь правды, долженъ сказать госпожѣ Фурніе, у которой княжескій домъ въ Берлинѣ, которая отказываетъ знатному жениху и ожидаетъ милліоновъ отъ балетныхъ прыжковъ своей ученицы; ты долженъ сказать ей: мнѣ не предстоитъ никакой карьеры, у меня нѣтъ ни гроша собственнаго состоянія, и я долженъ существовать на то, что мнѣ дадутъ мои кліенты. Ваша принцесса дочка должна будетъ надѣть фартукъ и ходить въ кухню или чинить худое бѣлье; ея свѣтскіе таланты ей не понадобятся у меня, такъ какъ комната бѣднаго нотаріуса не салонъ, который посѣщается сіятельными особами — матери же своей я никогда не посмѣю ее представить.
— Матушка! — воскликнулъ молодой человѣкъ.
— Сынъ мой, — продолжала она, не обративъ вниманія на его восклицаніе, въ которомъ слышались мука и горе, — ты только что высказалъ желаніе быть очень богатымъ, и, какъ я теперь вижу, ты имѣлъ къ тому полное основаніе, потому что «княжеское содержаніе» дома требуетъ большихъ денегъ. Ты думалъ воспользоваться для этого состояніемъ твоей матери, и ты, можетъ быть, отчасти правъ. Но состояніе это заботливо собиралось грошами и пфеннигами въ теченіе трехъ столѣтій честнымъ трудомъ семьи, и я говорю тебѣ, - при этихъ словахъ она величественно выпрямилась и подняла правую руку, — что я не дамъ своего наслѣдія на безпутную жизнь комедіантовъ, а лучше возвращу все до послѣдняго гроша въ родъ Вольфрама. Такъ и знай!
— Это твое окончательное рѣшеніе, матушка? — спросилъ сынъ съ побѣлѣвшими губами и потухшимъ взоромъ.
— Мое окончательное рѣшеніе… Выкинь эту дѣвушку изъ головы — ты долженъ это сдѣлать, говорю тебѣ это разъ навсегда! Я хочу вѣдь добра тебѣ, - потомъ ты будешь меня благодарить.
— За разбитое счастье не благодарятъ, — возразилъ онъ, и голосъ его, все болѣе и болѣе возвышаясь, зазвучалъ гнѣвомъ, котораго онъ ужъ не могъ болѣе сдерживать. — Высыпь свои капиталы въ колыбель маленькаго Вольфрама, — они твое наслѣдіе, и ты можешь распоряжаться ими по своему усмотрѣнію. Но ты не можешь вмѣшиваться въ мои сердечныя дѣла, эгоистически врываться въ мою жизнь, какъ будто я вещь, предметъ безъ крови и плоти, кусокъ воску, которому можно придать какую угодно форму и вдохнуть въ нее духъ Вольфрама… Ты ужъ однажды повернула мою жизнь по собственному произволу, что я называю незаконнымъ грабежомъ. Я былъ тогда ребенкомъ и долженъ былъ подчиняться тебѣ. Но теперь у меня своя воля и я не позволю себя вторично ограбить съ безчеловѣчной жестокостью.
— Господи Iисусе! — простонала маіорша, какъ будто бы получила смертельный ударъ. Она повернулась къ двери, точно хотѣла бѣжать, но остановилась съ невольно поднятыми кверху руками и съ ужасомъ смотрѣла на сына. У совѣтника же на лбу отъ гнѣва надулась жила; онъ схватилъ молодого человѣка за руку и сильно тряхнулъ его.
— Что это за тонъ, негодяй? — гнѣвно закричалъ онъ. — Что у тебя украли, нищій? Объяснишь ли ты мнѣ, какъ тебя ограбили?
— Отнявъ у меня домъ и отца, — отвѣчалъ Феликсъ, энергичнымъ движеніемъ вырвавъ у дяди свою руку. — Если отецъ умираетъ, на то Божья воля, которой дѣти должны подчиняться; но никогда люди не должны разлучать отца съ сыномъ, такъ какъ они дополняютъ другъ друга и болѣе принадлежатъ другъ другу, чѣмъ мать и сынъ… А мой отецъ сильно любилъ меня. Я до сихъ поръ помню, что я чувствовалъ, когда онъ — этотъ гордый красивый солдатъ, котораго бранятъ легкомысленнымъ за то, что онъ не былъ филистеромъ [4], покрывалъ меня поцѣлуями и страстно прижималъ къ своему сердцу.
Онъ замолчалъ и глубоко перевелъ духъ; послѣ того, какъ онъ все высказалъ, какъ будто гора упала съ плечъ его… При послѣднихъ словахъ мать его вышла изъ комнаты, онъ слышалъ, какъ тяжело и медленно шуршалъ шлейфъ ея платья по каменному полу кухни; онъ слышалъ, какъ она отворила узкую стеклянную дверь, ведущую на задній дворъ, потомъ онъ увидѣлъ, какъ она прошла съ поникшей головой по двору и исчезла за противолежащимъ зданіемъ, — тамъ была калитка въ садъ.
— Погибшій сынъ! — воскликнулъ совѣтникъ, задыхаясь отъ гнѣва. — Этого мать тебѣ никогда не проститъ. Ступай! Уходи изъ моего дома, здѣсь нѣтъ больше мѣста для тебя. Я не знаю, какъ мнѣ и благодарить Бога за то, что онъ продлилъ родъ Вольфрамовъ и избавилъ ихъ старый домъ отъ чуждаго кукушкина отродья.
Онъ ушелъ въ свою комнату и съ шумомъ захлопнулъ за собой тяжелую, обитую желѣзомъ дверь, между тѣмъ какъ молодой человѣкъ молча дрожащими руками завертывалъ серебряный приборъ, единственное отцовское наслѣдіе, чтобы тоже уйти изъ столовой.
