8 октября. Едва проснувшись, я открываю письмо Арагона из Италии, сопровождавшее фотографическую репродукцию центральной детали неизвестной мне картины Учелло. Картина называется «Профанация Гостии»[12]. К концу дня, прошедшего без каких-либо других примечательных событий, я отправляюсь в наш бар, в «Нувель Франс», где ожидаю Надю безрезультатно, Я больше, чем когда-либо раньше, боюсь, как бы она не исчезла навсегда. Единственное, что мне остается, это поискать ее жилище, неподалеку от Театра Искусств. Я нашел его без труда — уже в третьем отеле, в который я обратился, в Отель дю Театр, на улице Шеруа. Не застав ее дома, я оставляю письмо с вопросом, как доставить то, что я обещал.
9 октября. Надя звонила, когда меня не было дома. Лицу, подошедшему к аппарату и спросившему от моего имени, как ее можно застать, она ответила: «Меня невозможно застать». Но чуть позже я получаю по пневматической почте приглашение зайти в бар в полшестого. Я действительно нахожу ее там. Ее отсутствие накануне было просто недоразумением. В виде исключения, мы назначили свидание в «Режанс», а я позабыл. Я отдаю ей деньги[13]. Она принимается плакать. Мы сидим одни, как вдруг входит старый попрошайка, которого я нигде прежде не видел. Он предлагает несколько жалких картинок с эпизодами из истории Франции. Та, что он мне протягивает, уговаривая взять, имеет некоторое отношение к отдельным событиям из правления Людовика VI и Людовика VII (я как раз недавно изучал эту эпоху и пытался представить себе, каково могло быть мировосприятие «Дворов любви»). Старик очень путанно комментирует каждую иллюстрацию, мне так и не удается уловить, что он говорит по поводу Сюжера[14]. Получив от меня два франка, а затем еще два, которые я даю, чтобы его спровадить, он начинает упорно настаивать, чтобы мы взяли все его картинки, а впридачу и десяток глянцевых почтовых открыток с изображением женщин. Переубедить его — абсолютно невозможно. Он ретируется, пятясь: «Да благословит вас Бог, мадемуазель. Да благословит вас Бог, месье». Теперь Надя дает мне прочитать недавно полученные письма, которые мне совершенно не нравятся. Это была какая-то слезливость, высокопарность, нелепость, подписанная тем самым Г., о котором уже шла речь. Г.? ... Ну да, это имя того председателя суда присяжных, который несколько дней назад на процессе по делу жены Сьерри, обвиняемой в отравлении своего любовника, позволил себе недостойные выражения, пожурив ее за то, что она даже не добилась «удовлетворения живота (смех)». Поль Элюар попросил меня отыскать его имя, которое он позабыл и для которого даже оставил пустое место в рукописи к «Журналу прессы», предназначенного для «Сюрреалистической революции». С тревогой я замечаю на оборотной стороне конверта, лежащего перед моими глазами, весы, напечатанные типографским способом.
10 октября. Мы ужинаем на набережной Малаке в ресторане Делаборд. Гарсон отличается исключительной неловкостью: можно подумать, что Надя околдовала его. Он без толку суетится около нашего столика, смахивая со скатерти воображаемые крошки, беспричинно переставляя с места на место сумочку; он демонстрирует полную неспособность запомнить заказ; Надя исподтишка посмеивается и сообщает мне, что это еще не все. В самом деле, хотя за соседними столиками он прислуживает нормально, у нас он разливает вино мимо бокалов и, соблюдая бесконечные предосторожности, чтобы положить тарелку перед одним из нас, сталкивает другую; она падает и разбивается. С начала и до конца трапезы (мы снова погружаемся в область невероятного) я насчитал одиннадцать разбитых тарелок. Каждый раз, выходя из кухни, он оказывается как раз напротив нас, он поднимает глаза на Надю, и, кажется, у него начинается головокружение. Это комично и тягостно одновременно. В конце концов он уже больше не осмеливается даже приближаться к нашему столику, и мы с трудом завершаем ужин. Надя ничуть не удивлена. Она знает, что в ней таится некая власть над отдельными личностями, среди которых, например, представители черной расы — где бы она ни была, они обязательно подойдут поговорить с ней. Она рассказывает мне, как в три часа у кассы станции метро «Ле Пелетье» ей дали сдачу новой двуфранковой монетой, которую она, спускаясь по лестнице, сжимала обеими руками. У служащего, компостировавшего билеты, она спросила: «Орел или решка?» Он ответил — орел. Верно. «Мадемуазель, вы спрашивали, увидите ли вы своего друга. Вы его увидите». Мы вышли по набережным к Институту Франции. Она снова повествует о человеке, называемом Большим Другом, которому, по ее убеждению, она обязана, что стала тем, что она есть. «Если бы не он, я была бы сейчас последней проституткой». Оказывается, он усыплял ее каждый вечер после ужина. Ей понадобилось несколько месяцев, чтобы это обнаружить. Он заставлял ее пересказывать во всех подробностях, как она проводила день, одобрял то, что считал правильным, все остальное порицал. И непременно возникавшее вслед за этим чисто физическое замешательство, концентрировавшееся в области головы, мешало ей повторять то, что он запретил. Этот человек, чье лицо терялось в седой бороде, не желал, чтобы она что-либо о нем знала, — он был для нее королем. Куда бы она ни заходила вместе с ним, ей казалось, что их сопровождало всюду почтительное внимание. А однажды вечером она заметила его на скамье в станции метро, он выглядел очень усталым, запущенным, постаревшим. Мы заворачиваем на улицу Сены, идти дальше по прямой Надя отказывается. Она опять становится рассеянной и просит меня проследить за светящейся полосой на небе, которую медленно прочерчивает рука. «Опять эта рука». Она показывает мне реальную руку на афише неподалеку за книжным магазином Дорбон. Там действительно нарисована красная рука с поднятым указательным пальцем, расхваливающая какой-то товар. Ей абсолютно необходимо прикоснуться к этой руке; стараясь добраться до нее, она несколько раз подпрыгивает и в конце концов прикладывает к ней свою. «Огненная рука, это на твою тему; знаешь, это ты». Некоторое время она пребывает в молчании, у нее, наверное, слезы на глазах. Затем неожиданно, прямо передо мной, почти остановив меня, она кричит со своей экстравагантной манерой звать меня, будто она зовет в пустом замке из самой отдаленной залы: «Андре? Андре?.. Ты напишешь роман обо мне. Я уверена. Не говори "нет". Берегись: все слабеет, все исчезает. Нужно, чтобы от нас осталось нечто... Но это ничего не значит: ты возьмешь другое имя; сказать тебе какое, это очень важно. Оно должно быть хотя бы отчасти именем огня, ибо, как только речь заходит о тебе, всегда возвращается огонь и рука, но рука — это не так существенно, как огонь. Я вижу огонь, который исходит из запястья, вот так (жестом пряча воображаемую карту); и от которого вскоре сгорает и исчезает мгновенно вся рука. Ты подберешь латинский или арабский[15] псевдоним. Обещай мне. Так нужно». Она приводит новый образ, объясняя мне, как она живет; когда она принимает утреннюю ванну, ее тело словно отдаляется, как сама она не отрывает глаз от поверхности воды. «Я — мысль о ванне в комнате без зеркал». Она забыла рассказать мне о странном приключении, происшедшем с ней вчера вечером, около восьми часов, когда, думая, что она одна, она прогуливалась, напевая вполголоса и намечая несколько танцевальных па под галереей Пале-Рояля. У одной из закрытых дверей показалась пожилая женщина, и она решила, что женщина попросит у нее денег. Но та искала карандаш. Когда Надя одолжила ей свой, та сделала вид, что царапает несколько слов на визитной карточке, прежде чем подсунуть ее под дверь. Воспользовавшись случаем, она дала Наде похожую карточку, объясняя, что пришла к Мадам Камее и что, к сожалению, ее нет на месте. Это происходило перед магазином, на фронтоне которого можно прочитать слова «КАМЕИ ИЗ КАМНЯ». Эта женщина наверняка колдунья. Я разглядываю маленькую карточку, которую она протягивает и хочет у меня оставить: «Мадам Обри-Абривар, филолог, улица де Варенн, д. 20, 3-й этаж, дверь направо». (Эта история требует прояснения.) Надя, перебросив полы своего плаща на плечо, с удивительной простотой придает себе облик дьявола, каким его рисуют на романтических гравюрах. Становится очень темно и холодно. Приблизившись к ней, я ужаснулся, почувствовав, что она дрожит, буквально как лист.
11 октября. Поль Элюар отправился по адресу визитной карточки — там никого. На указанной двери конверт, пришпиленный, однако, вверх ногами, на нем слова: «Сегодня 11 октября. Мадам Обри-Абривар вернется очень поздно, но вернется обязательно». Я был не в духе, чтобы поддерживать разговор, бесполезно продолжавшийся после полудня. К тому же Надя опоздала, а я не ожидал от нее ничего исключительного. Мы фланируем по улицам, вместе, друг подле друга, но очень по отдельности. Она несколько раз повторяет, отчетливо выделяя каждый слог: «Время — задира. Время — задира, ибо всему свой час». Мне не хватает терпения наблюдать, как она читает меню на дверях ресторанов и жонглирует названиями разных блюд. Мне скучно. Мы идем по бульвару Мажента мимо «Сфинкс-отеля». Она указывает мне на эту светящуюся надпись, слова которой помогли ей решиться спуститься туда в первый вечер в Париже. Она прожила здесь несколько месяцев, не принимая никого, кроме Большого Друга, которого считали ее дядей.
