Ознакомительная версия.
— Тоньюэло, да это Гардунья на своих проволочных ножках и в треуголке!
Но прежде чем Тоньюэло успел ответить, тень, без сомнения желавшая избежать этой встречи, свернула с дороги и понеслась прямо через поле со скоростью настоящего хорька.
— Ничего не вижу… — как ни в чем не бывало вымолвил наконец Тоньюэло.
— Я тоже, — ответил дядюшка Лукас.
И подозрение, запавшее в ревнивую душу горбуна еще на мельнице, начало облекаться во все более явственные и ощутимые формы.
«Этим путешествием, — рассуждал он сам с собой, — я обязан хитрости влюбленного коррехидора. Его объяснение, которое я подслушал сегодня с крыши беседки, показывает, что этому старикашке из Мадрида явно не терпится. Ночью он наверняка еще раз наведается на мельницу, потому-то он и выманил меня оттуда. Ну, ничего! Фраскита в грязь лицом не ударит. Она не отворит двери, даже если дом подожгут. А хотя бы и отворила… Если коррехидор пустится на хитрости и как-нибудь проникнет к моей бесценной наваррке, все равно старый мошенник уйдет несолоно хлебавши. Фраскита в грязь лицом не ударит!.. А все-таки хорошо бы вернуться пораньше!»
Но тут дядюшка Лукас и альгвасил прибыли наконец в село и направились к дому сеньора алькальда.
Глава XVII
Деревенский алькальд
Сеньор Хуан Лопес и в личной жизни и на службе являл собой олицетворение тирании, свирепости и гордыни в обращении с подчиненными; тем не менее в часы, остававшиеся у него от служебных обязанностей, от трудов по хозяйству и от ежедневной кулачной расправы с собственной супругой, он снисходил до того, что распивал кувшин вина в обществе местного писаря и пономаря. Это привычное вечернее занятие подходило уже к концу, когда перед взором алькальда предстал мельник.
— А, дядюшка Лукас! — воскликнул алькальд, почесывая в затылке, словно стараясь привести в действие извилину обмана и лжи. — Как поживаешь? А ну-ка, писарь, поднеси стакан вина дядюшке Лукасу! А сенья Фраскита? Все такая же красавица? Давненько я ее не видал! Да… А какой, брат, нынче хороший выходит помол! Ржаной хлеб не отличишь от чистого пшеничного! Так, так… Ну ладно, садись, отдохни. Слава богу, нам торопиться некуда.
— Я и сам терпеть не могу торопиться! — подхватил дядюшка Лукас; до сих пор он не раскрывал рта, но подозрения его все возрастали от этого дружеского приема, последовавшего за столь грозным и срочным приказом.
— Так вот, Лукас, — продолжал алькальд, — раз у тебя нет никаких спешных дел, переночуй-ка здесь, а рано утром мы обсудим наше дельце…
— Ну что ж… — ответил дядюшка Лукас с иронией и коварством, которые ни в чем не уступали дипломатии сеньора Хуана Лопеса. — Раз дело терпит… можно перекочевать и не дома.
— Дело неспешное и для тебя не опасное, — прибавил алькальд, введенный в обман тем самым человеком, которого хотел обмануть. — Можешь быть совершенно спокоен. Эй, Тоньюэло, пододвинь-ка Лукасу ящик, пусть сядет.
— Стало быть… пропустим еще? — сказал мельник, усаживаясь.
— Держи, — сказал алькальд, протягивая ему полный стакан.
— Из таких рук приятно и выпить… Споловиньте, ваша милость!
— Что ж, за твое здоровье! — произнес сеньор Хуан Лопес, выпивая половину.
— За ваше, сеньор алькальд! — ответил дядюшка Лукас, допив остальное.
— Эй? Мануэла! — позвал алькальд. — Поди скажи хозяйке, что дядюшка Лукас остается у нас ночевать. Пусть постелит ему на чердаке.
— Э, нет! Ни в коем случае! Я и на сеновале высплюсь как король.
— Имей в виду, что у нас есть постели…
— Охотно верю! Но зачем беспокоить семью? У меня с собой шинель.
— Ну, как хочешь… Мануэла, скажи хозяйке, что ничего не надо…
— Вы только уж позвольте мне сейчас же лечь спать, — вовсю зевая, продолжал дядюшка Лукас. — Вчерашнюю ночь у меня было пропасть работы, я даже глаз не сомкнул.
— Ладно! — с величественным видом дал разрешение алькальд. — Можешь идти хоть сейчас.
— Нам тоже пора домой, — заметил пономарь, заглядывая в большой глиняный кувшин и желая выяснить, не осталось ли там чего-нибудь. — Должно быть, уже десять или около того.
— Без четверти десять, — сообщил писарь, предварительно разлив по стаканам остатки вина, отпущенного на этот вечер.
— Итак спать, господа! — возвестил амфитрион,[20] осушая свою порцию.
— До завтра, сеньоры, — попрощался мельник, допивая стакан.
— Обожди, тебе посветят… Тоньюэло! Проводи дядюшку Лукаса на сеновал.
— Сюда, дядюшка Лукас! — сказал Тоньюэло и прихватил с собой кувшин, в надежде найти в нем еще хоть каплю вина.
— Бог даст, до завтра, — прибавил пономарь, выливая себе в глотку остатки из всех стаканов.
С этими словами он отправился домой, пошатываясь и весело распевая De profundis.[21]
— Ну, сеньор, — сказал алькальд писарю, когда они остались вдвоем, — дядюшка Лукас ничего не заподозрил. Мы можем спать спокойно. Пожелаем коррехидору успеха…
Глава XVIII
Из которой читатель узнает, что у дядюшки Лукаса был очень чуткий сон
Пять минут спустя из окошка сеновала сеньора алькальда вылез какой-то человек. Окно это выходило на скотный двор и помещалось на высоте не более восьми локтей от земли.
На скотном дворе под большим навесом обычно стояло до восьми верховых животных разных пород, причем все они принадлежали к слабому полу. Лошади, мулы и ослы мужского пола составляли отдельный лагерь и находились в особом помещении, по соседству.
Человек отвязал одну из ослиц, стоявшую оседланной, и за уздечку вывел ее к воротам; снял засов, отодвинул задвижку, бесшумно отворил ворота и очутился в поле.
Тут он вскочил в седло, сдавил пятками бока ослицы и во весь опор помчался по направлению к городу, но не обычной дорогой, а прямиком через поля и луга, словно боясь с кем-нибудь повстречаться.
То был дядюшка Лукас, — он возвращался к себе на мельницу.
Глава XIX
Глас вопиющего в пустыне
«Какой-то алькальд вздумал провести меня! Меня — уроженца Арчены![22] — рассуждал сам с собой мурсиец. — Завтра же утром отправлюсь к сеньору епископу и расскажу ему все, что со мной приключилось. Вызывать так срочно, так таинственно и в такое необычное время; требовать, чтобы я ехал один; морочить мне голову разглагольствованиями о королевской службе, о фальшивомонетчиках, о ведьмах и домовых — и в конце концов поднести два стакана вина и отправить спать!.. Яснее ясного! Гардунья передал алькальду наставления коррехидора, а коррехидор как раз в это время ведет атаку на мою жену… Почем знать, может я сейчас подъеду, а он стучится в дверь! Почем знать, может я его застану уже внутри!.. Почем знать!.. Э, да что я говорю? Сомневаться в моей наваррке!.. Это значит бога гневить. Она не может… Моя Фраскита не может… Не может!.. Впрочем, что это я? Разве есть на свете что-нибудь невозможное? Ведь вот же она, такая красавица, вышла за меня, за урода?»
И тут бедный горбун заплакал.
Он остановил ослицу, немного успокоился, вытер слезы, глубоко вздохнул, достал курево, взял щепотку черного табаку, свернул сигарку, вынул кремень, трут и огниво и несколькими ударами высек огонь.
В этот момент он услышал стук копыт, доносившийся с дороги, которая проходила в каких-либо трехстах шагах от него.
«Какой же я неосторожный! — подумал Лукас. — Что, если меня разыскивает правосудие и я так глупо выдал себя?»
Он спрятал огонек, спешился и притаился за крупом ослицы.
Но ослица поняла это по-своему и удовлетворенно заревела.
— А, будь ты проклята! — воскликнул дядюшка Лукас, пытаясь обеими руками зажать ей морду.
Как назло, со стороны дороги послышался рев, — это был как бы учтивый ответ.
«Ну, пропал! — подумал мельник. — Верно говорит пословица: нет хуже зла, как понадеяться на осла».
Рассуждая таким образом, он вскочил в седло, хлестнул ослицу и помчался в сторону, противоположную той, откуда прозвучал ответный рев.
Но вот что удивительно: всадник, ехавший на собеседнике мельниковой ослицы, был испуган не менее дядюшки Лукаса.
Говорю я это потому, что он сам своротил с дороги и пустился наутек по засеянному полю, решив, что это, наверное, альгвасил или какой-нибудь злоумышленник, которого подговорил за деньги дон Эухенио.
Мурсиец между тем продолжал философствовать:
«Ну и ночь! Ну и жизнь! Как все вокруг меня изменилось за какой-нибудь час! Альгвасилы становятся сводниками, алькальды посягают на мою честь, ослы ревут, когда не надо, а жалкое сердце мое посмело усомниться в супруге, благороднейшей женщине на свете. Боже мой, боже мой! Помоги мне как можно скорее добраться до дому и увидеть мою Фраскиту!»
Дядюшка Лукас ехал полями и перелесками и наконец около одиннадцати часов ночи, без новых приключений, добрался до дому…
Ознакомительная версия.
