«Кто это „мы“?» — подумала Наташа.
«Мы» оказалось состоящим из Вэра и Брюнето. Заехали они уже не в великолепной «Испано» [14] мадам Манель, а просто в такси. Оба были веселы и говорили друг другу «ты».
Поехали в большой ресторан, где обедают с танцами.
Наташе было скучно.
Вэра в счастье своем оказалась очень вульгарна, шлепала Брюнето по щекам, шептала ему на ухо, зажимала рот рукой.
Брюнето сидел красный, с блаженно растерянной улыбкой.
С Наташей оба они почти не разговаривали, так что она даже не понимала, зачем ее пригласили.
За столиком, наискосок от них, сидела парочка, на которую все обратили внимание, — дама и кавалер.
Даме было лет под шестьдесят, типа она была английского, дико худа, но с могучими костями, которые точно гремели, когда она плясала, так были голы и страшны. Щеки ее, очевидно, подвергнутые эстетической операции, носили легкие следы каких-то не то швов, не то шрамов, густо замазанных белилами и румянами. Через легкое платье обрисовывались все ее маслаки, кострецы, берцовые и прочие кости. Она была страшна. Вообще можно отметить, что безобразно толстые женщины вызывают смех, тогда как безобразно худые, может быть, потому, что напоминают о скелете и о смерти, — возбуждают истинный ужас. Над ними не смеются, их пугаются.
Вот так страшна была эта старая англичанка. И казалась еще страшнее от соседства со своим кавалером, худеньким, бледным мальчиком лет двадцати двух, с обиженным лицом и красными веками. На мальчике были кольца и три цепочки на правой руке.
Метрдотель, разговаривая с Брюнето и видя, что тот смотрит на странную пару, улыбаясь, объяснил:
— Вот сделал карьеру молодой человек. Он был дансером у Сиро. Там пленил эту англичанку, она заплатила все его долги и вот держит его у себя.
— Ну какие у него могли быть долги! — засмеялся Брюнето. — Кто ему давал больше десяти франков!
Наташу непонятно волновала эта пара. Она глаз не могла отвести от старухи, страшной, как похоронная кляча, с которой сняли ее торжественную попону, и от этого обнимающего ее мальчика, бледного, с красными веками, какого-то умученного, смущенного и торжествующего. Похоже было на какого-нибудь циркового «человека-аквариум», который глотает перед публикой живую лягушку. Ему физически противно, и ему стыдно, потому что занятие все-таки не почтенное — зрителей мутит, — но он горд, потому что номер исполняет исключительный и деньги за него получает хорошие.
Старуха — та никаких сложных чувств не проявляла. Она была невозмутима, спокойна и совершенно не замечала ни насмешливых взглядов, ни улыбок. Не хотела замечать — потому что все-таки совсем-то уж ничего не заметить было нельзя, настолько многие из зрителей держали себя нагло и развязно.
Старуха танцевала, пила шампанское, поднимая хрупкие бокалы огромной, как грабля, костистой рукой. Кожа на этой руке так плотно обтягивала остов кости, что трудно было отличить, где начинаются пальцы, и казалось, что они растут прямо от запястья… И как она была спокойна — эта страшная женщина, этот скелет человека, умершего от любви.
«Слава тем, кто умер за нее!»
И мальчик этот, как лунатик. Неужели ему не стыдно? И что-то в нем напоминает… Эти слегка приподнятые плечи, когда он танцует. Может быть, даже и не он отдельно напоминает, а вся эта атмосфера, эманация этой пары, этого джаза, утонченно чувственного, развратного, как тайное сновидение, о котором никогда никому не рассказывают, и запах духов и вина, все это вместе… нет, не напоминает, а как-то дает нервам «его», Гастона.
И вот — последний блик, которого не хватало… Один из музыкантов, толстый и черный, как жук, встал и, приложив ко рту рупор, запел:
«Это только ваша рука, мадам!»
— Я очень устала, — сказала Наташа. — Отпустите меня домой!
И Брюнето, и Вэра до невежливости быстро согласились на ее просьбу.
Брюнето вышел проводить ее и усадить в такси. И когда они уже стояли внизу, к подъезду подкатила большая барская машина, из которой вышел высокий элегантный господин с седыми височками, с розеткой в петличке, в цилиндре и белом кашне и, повернувшись, обождал, пока выйдет из автомобиля его спутник, тоже элегантный, тоже в цилиндре и белом кашне, и, взяв его ласково под руку, прошел в подъезд. Этот второй элегантный господин был Гастон.
Наташа так испугалась, увидя его, что спряталась за спину Брюнето.
Почему она испугалась, она и сама не понимала.
Спала эту ночь плохо. Все думала, что если опять Гастон подойдет к ней, то нужно будет непременно рассказать ему, что ее в ту ночь в притоне обокрали, и спросить, знает ли он Любашу, и еще надо рассказать про зеленые отметины на деньгах. Словом, все. Будь что будет.
Но, проснувшись, сразу поняла всю бессмысленность этого решения. Если он в это дело замешан, то, конечно, ни в чем не признается, а просто оторвется и уйдет. Навсегда.
Если не виноват, то может почувствовать, что его подозревают, обидится и уйдет. Результат всегда тот же. Зачем же подымать эту историю, раз она не хочет, чтобы он уходил?
Появился он дня через три, но не на улице, как раньше, а пришел прямо к ней. Это было в воскресенье, и Наташа только что оделась, чтобы идти в ресторан завтракать.
— А я про вас что-то знаю, — лукаво сказала она. — Вы три дня тому назад были вечером в ресторане с одним пожилым господином.
Гастон сильно покраснел. Это в первый раз видела Наташа, что он покраснел.
— Это неправда, я нигде не был.
— Да я сама вас видела.
— Ах, да. Вы… про это… Это один друг моего покойного отца…
— А разве ваш отец умер?
— Нет… Я хотел сказать — покойный друг моего отца.
Наташа стала истерически хохотать, а он даже не понял, отчего.
— Милый Гастон! Простите меня. Я вас очень люблю… И не обижайтесь, когда я смеюсь.
Но он, кажется, обиделся.
— Я очень рад, — сказал он сухо, — что вы такая веселая. Я бы и сам смеялся с вами, если бы понимал причину вашего смеха.
«Какой, однако, болван! — подумала Наташа. — Врет ерунду несусветную да еще и обижается».
Но все-таки ей было неприятно, что он надулся, и она была очень довольна, когда он предложил вместе позавтракать и оживился, рассказывая о каком-то ресторанчике против вокзала Монпарнас, где чудесные и очень дешевые лангусты.
За завтраком он совсем развеселился и обещал пригласить ее в свое ателье.
— Чудесное ателье. Одно из лучших в Париже. У меня там дивный рояль, и я хочу вам сыграть. Сейчас его немножко ремонтируют, это ателье, но на днях все будет готово.
На следующий день он, очевидно, позабыл все, что врал про ателье, и повел Наташу к себе в крошечную комнатку крошечного отеля, около Этуаль. Инструмент, оказалось, действительно у него был, но не рояль — рояль бы не въехал в его конурку, — а просто пианино.
Кроме пианино, в комнате помещались кровать и стул. Даже стола не было. Остальная обстановка состояла из невероятного количества всякого рода башмаков. Их было не меньше двенадцати-пятнадцати пар, и стояли они за неимением места под кроватью, на стуле и даже на пианино.
Освободив стул, Гастон усадил Наташу и стал играть. Играл он действительно великолепно.
«Что за чудо! — подумала Наташа. — Оказывается, что он не соврал».
И лицо у него сделалось странное. Точно удивленное. Точно не сам он играл, а с удивлением и восторгом слушал чью-то мастерскую игру.
Но выбор пьес был совсем неладный. После блестяще исполненной прелюдии Рахманинова, продребезжал фокстрот, за фокстротом — Скрябин. Потом что-то легкомысленное с неожиданными паузами, во время которых он поднимал обе руки и смеялся и вдруг снова точно схватывал мелодию двумя руками.
— Это мое, — сказал он.
«Врет!» — спокойно решила Наташа.
Но она была потрясена.
Потрясена тем, что он так великолепно играл, а главное, тем, что он не соврал.
От этого последнего факта ей стало как-то еще беспокойнее с ним, с этим странным мальчиком. Прежде она знала, что он все время лжет, и было уже что-то для нее определенное в этом облике. Теперь она сбилась. В периодической дроби, которою была для нее душа Гастона, неожиданно появилась новая цифра.
У короля единственный подданный — его жена.
Мирабо.
Это был очень странный вечер, вечер, запомнившийся ей надолго.
Перед этим она не видела Гастона дня четыре. И вот — было уже поздно, около двенадцати, и она собиралась ложиться спать, когда в дверь тихо постучали.
Она даже сначала подумала, что ей показалось, так тих был этот стук, но все-таки открыла дверь. За дверью стоял Гастон.
— Я на одну минутку, — сказал он. Вошел, сел, снял шляпу и вытер лоб.
Он был очень бледен. Взглянул на Наташу и странно, по-детски застенчиво улыбнулся. Точно ребенок, который что-то разбил.