Этим летом я забирался и на высокие места, я не только ходил с проводниками на ледник, очень меня занимавший и побуждавший к наблюдениям, но и взбирался с ними на самые высокие зубцы гор.
В мраморах, встречавшихся в горах и обтесываемых в некоторых долинах, я видел остатки древнего, погибшего мира. Я старался найти особые сорта и посылал их домой.
С тех пор я каждое лето ходил в горы.
Когда я из комнат своей квартиры в доме родителей, проведя там зиму, глядел на небо и уже не так часто видел на нем туман и серые тучи, как ясную синеву, словно бы говорившую о большой мягкости воздуха, когда по стенам, трубам и черепичным крышам, открывавшимся моему взору с разных сторон, все шире разливался солнечный свет, а снега уже не было видно и на деревьях нашего сада набухали почки, — меня манило на волю. Чтобы хоть на время утолить эту жажду, я, бывало, выходил из города и упивался простором лугов, полей, виноградников. А когда расцветали цветы и распускались первые листья, я уже двигался к синевшим горам, хотя их склоны еще поблескивали от снега. Я выбирал разные места, на которых задерживался, чтобы ознакомиться с ними и сжиться.
Отец ничего не имел против этих путешествий, да и очень доволен был тем, как я распоряжался своими деньгами. Каждый год оставалась изрядная часть, которую можно было прибавить к основному капиталу. При этом я не чувствовал никакого ущерба в своем быту. Я стремился к вещам, доставлявшим мне радость и стоившим дешево, гораздо дешевле, чем удовольствия, которым предавались мои знакомые. В одежде, еде, питье я обходился самым простым, потому что это отвечало моей натуре, потому что нас приучали к умеренности и потому что эти потребности, если бы я уделял им много внимания, отвлекали бы меня от других устремлений. Все шло, таким образом, хорошо, отец и мать радовались моему распорядку жизни, а я радовался их радости.
В один прекрасный день я решил рисовать. Свои объекты, подумалось мне, я ведь могу зарисовывать с таким же успехом, как и описывать их, а рисунок, в конце концов, даже лучше, чем описание. Я удивился, что не напал на эту мысль сразу же. Рисовал я, правда, и прежде, но это были всегда математические линии, следовавшие законам счета, изображавшие плоскости и тела по правилам межевого искусства и проводимые с помощью циркуля и линейки. Я, разумеется, прекрасно знал, что линиями можно изображать всевозможные тела, да и видел это на отцовских картинах; но я не очень о том задумывался, будучи занят другим. Такое упущение вызвано было, видимо, свойством, которым я в большой мере обладал и за которое меня упрекали. Поглощенный каким-то одним предметом, я забывал о многих других, может быть более важных. Говорили, что это односторонность, даже недостаток чувства.
Рисовать я начал с растений, с листьев, стеблей, веток. Сходство поначалу было не очень большое, и совершенством рисунок не отличался, как я позднее увидел. Но дело шло все лучше, потому что я был усерден и попыток не оставлял. Растения, засушенные в моих гербариях, как тщательно они ни были препарированы, постепенно теряли не только цвет, но и форму и даже отдаленно не напоминали о своем первоначальном строении. Растения же зарисованные сохраняли хотя бы форму, не говоря уже о том, что среди растений есть такие, которые из-за строения или просто величины нельзя засушить в гербарии, как, например, грибы или деревья. В рисунке, напротив, их удавалось хорошо сохранить. Но просто рисунки меня постепенно перестали удовлетворять, потому что отсутствовал цвет, а это в растениях, особенно в цветах — главное. Поэтому я стал свои рисунки раскрашивать и не успокаивался до тех пор, пока не появлялось все более возраставшее сходство с оригиналом.
От растений я перешел к другим предметам, цвет которых обращал на себя внимание и поддавался воспроизведению. Я взялся за бабочек и пытался изображать их. Потом пришла очередь объектов менее приметных, чьи краски хоть и невзрачны, но замечательны, например, некристаллических горных пород, прелесть которых открылась мне мало-помалу.
Поскольку я стал рисовать и поэтому наблюдал за вещами гораздо пристальнее, а рисование и теперешние мои устремления все-таки не целиком заполняли меня, я пошел и по другому, намного дальше ведущему направлению.
Я уже говорил, что любил подниматься на высокие горы и смотреть на окрестности с них. Теперь пластические формы земли являли наметанному глазу гораздо более выразительные особенности и обозримое соединялось воедино большими частями. Теперь уму и сердцу открылась вся прелесть этих образований, их складок и подъемов, их уходов вдаль и отклонений в сторону, их стремления сбежаться к одной точке и рассеяться по плоскости. Мне вспоминалась одна старая картина, вычитанная мною когда-то в какой-то книге и потом забытая. Когда вода из паров воздуха оседает на наших оконных стеклах бесконечно малыми, едва различимыми сквозь лупу каплями, а потом ударяет мороз, возникает то покрывало из нитей, звезд, опахал, пальм и цветов, которое мы называем замерзшими окнами. Все эти предметы соединяются в одно целое, и, глядя сквозь увеличительное стекло, восхищаешься этими лучами, долинами, хребтами, узлами льда. Таким же, если смотреть с очень высокой горы, предстает строение лежащей внизу земли. Она возникла, должно быть, из застывшего вещества и разбросала свои опахала и пальмы в великолепном увеличении. Сама гора, где я стою, — это белая, светлая, сверкающая точка, которую мы видим посредине тонкой ткани на наших замерзших окнах. Осыпавшись из-за тока воздуха или оттаяв от тепла, края пальм на замерзших стеклах зияют пробелами. В горных грядах разрушения происходят из-за выветривания под влиянием воды, воздуха, тепла и холода. Только на разрушение иголок льда на окнах требуется меньше времени, чем на разрушение иголок взгорий. Созерцание простирающейся подо мной земли, каковому я часто предавался часами, возвысило мне душу, и самым достойным делом, делом, для которого все прежние мои усилия были лишь подготовкой, казалось мне исследовать становление этой земной поверхности и через много маленьких фактов, собранных в разных местах, объять то величавое целое, что предстанет нашему взору, если мы от вершины к вершине пойдем по нашей земле, пока не обойдем ее всю и глазам уже нечего будет обследовать, кроме выпуклого морского простора.
Под напором этих чувств и мыслей я занялся, словно завершая и суммируя все свои прежние труды, наукой о происхождении земной поверхности, а тем самым, быть может, и о происхождении самой земли. Помимо того, что я часто зарисовывал земную поверхность с высоких точек, видя ее как в зеркале, я добыл превосходнейшие книги, трактующие об этой науке, познакомился с нужными приспособлениями и их применением.
Я занимался этим предметом с неубывающим усердием и соблюдая строгий порядок.
При этом я постепенно знакомился с небесными явлениями и с условиями, от которых зависит погода.
Мои походы в горы преследовали теперь почти исключительно эту цель.
Однажды я спускался с гор к холмам. Я хотел перебраться с одной гряды на другую и пройти этот путь через открытую местность. Все знают холмы предгорья, образующие словно бы переход к равнине. Поросшие лиственными и хвойными деревьями, приятного цвета, они тянутся вдаль, открывая кое-где глазу синеву маячащих над ними горных вершин, и, прерываемые там и сям светящимися лугами, направляют текущие с гор воды. На этих холмах можно увидеть то какую-нибудь постройку, то церковку, они простираются к более застроенным и более заселенным местам во всех направлениях, по каким снижаются горы.
Сойдя со склонов этих гор и окинув взглядом открывшийся мне простор, я увидел на западе легкие тучи медленно собирающейся и заволакивающей небо грозы. Я пошел быстрым шагом, глядя, как нарастают и сгущаются тучи. Пройдя довольно большой путь и выйдя в места, где пологие холмы чередуются с долинами, где разбросаны хутора, где плодовые сады похожи на рощи, а в темной листве просвечивают колокольни, в те места, где везде, благодаря этой шири, виден синий зубчатый пояс высокогорья, я вынужден был подумать о пристанище; ибо деревни, в которой я собирался передохнуть, мне уже вряд ли удалось бы достичь. Гроза приблизилась настолько, что могла разразиться через час, а то и ранее.
Передо мной была деревня Рорберг, колокольня которой, резко освещенная солнцем, виднелась над ивами и вишнями. Она лежала чуть в стороне от дороги. Ближе находились два хутора, каждый, на некотором расстоянии от дороги, красовался среди лугов и полей. Виден был еще дом на холме, не походивший ни на крестьянскую хижину, ни на мещанскую хозяйственную постройку, а смахивающий скорее на загородный дом горожанина. Бывая в этих местах, я уже не раз видел его, но никакого дела мне до него не было. На сей раз он привлек к себе мое внимание, тем более что оказался ближайшим от меня укрытием и сулил больше удобств, чем хутора. К этому прибавилось и своеобразное очарование. Когда уже почти всю округу, за исключением рорбергской колокольни, покрывала тень, дом этот был еще ярко освещен и блестел среди окружающей серости и синевы приветливой белизной.
