Янко Есенский - Демократы

Ландик снова констатировал, что и манеры у Ганы хорошие. Она не визжит и не хохочет, как Эла, не ходит в стоптанных туфлях, шов у чулок всегда на месте, она не стреляет глазками, как Зизи, не стучит кулаком по спине, как Цинци. Гана ходит легко, неслышно, скромно. Ничто не выдает ее «низкого» происхождения, хотя, казалось бы, оно должно было исключать ее из круга городских красоток. Все у нее красиво: руки, ноги, жесты, походка. В самом деле, ни следа неотесанности, грубости, которая отталкивала бы и внушала отвращение. Решительно все в ней притягивает, все чарует. Все без исключения…

Так он размышлял вечером. Гана сияла на горизонте, как вечерняя звезда, — да простит нас читатель за такое наиновейшее сравнение. Как самая прекрасная, самая яркая и близкая звезда. Правда, ночью, даже очень темной, вырастают не только заботы и страх, но и маленькие огоньки, красота, любовь. При свете солнца все рассеивается — и страх, и заботы, и маленькие огни, а к красоте и любви люди становятся как-то равнодушнее. Любовь и красота не только не сбивают их больше с толку, наоборот, ставят на реальную почву. Ландика, разумеется, тоже разбудил свет, и, доедая на ходу маковый рожок, он уже в восемь часов отправился на очередное свидание.

Остановившись на углу у кафе «Центральное», он стал ждать Гану, посматривая в сторону дома Розвалидов.

Вдруг он увидел Милку с кошелкой. Значит, Гана опять осталась дома. Ландика, как и Толкоша в свое время, обидело, что Гана не стремится использовать все возможности для встреч с ним.

«Ну и пусть сидит!» — сказал он про себя, пожав плечами, и отбросил в сторону сухой подгоревший конец макового рожка. Но Милка на этот раз не убежала от него, а, наоборот, ускорив шаг, сама подошла к нему. Запыхавшись, она огляделась по сторонам — не видит ли кто — и подала письмо.

— От пани кухарки, — пояснила она.

— Письмо?

— Да.

— У меня теперь писем — хоть пруд пруди. Письмо от нее самой?

— Да.

— А что с ней?

— Пан заболели, они помогают пани хозяйке делать компрессы.

Вопросы и ответы молниеносно следовали один за другим, поэтому трудно было понять, кто кому помогает делать компрессы: больной пан помогает делать компрессы пани хозяйке, или пани хозяйка делает компрессы пану, кому помогает пани кухарка — пану или пани хозяйке. Впрочем, это в конце концов несущественно. Ландика интересовал Толкош.

— Толкош был у вас?

— Нет.

— Болван!

Ландик дал девушке крону и украдкой взглянул на письмо. Милка побежала в лавку. Ландик посмотрел адрес: «Пану доктору Ландику, в управление». Он успел заметить, как несоразмерно расположение его титула на конверте: начинался слева, у самого края, и падал носом вниз, направо. Буковки — где пузатые, где узкие, то расползались в разные стороны, то сбивались в кучу. Уже по адресу было видно, каких трудов Гане стоило написать письмо.

Поморщившись, Ландик спрятал письмо в карман. Пройдя несколько шагов, он снова достал его и наскоро просмотрел. Несколько строк было приписано на анонимном письме. Голубая бумага!.. Толкош! Гана пересылала ему анонимное письмо Толкоша, в котором — Толкош сам вчера говорил об этом — тот «хорошо расписал» Ландика. Письмо — сплошные предостережения и подозрения.

«Будьте осторожны с этим щеголем, с этим чучелом, доктором… Он вас обманет, а потом бросит… Не показывайтесь вместе с ним, чтобы не начались пересуды. Есть люди, которые серьезно интересуются вами, но только… если вы перестанете встречаться с этим пижоном… Он никогда на вас не женится…»

«Надо было стукнуть его по башке! — с раздражением подумал Ландик. — Те же самые прямые печатные буквы… Это он! А она! Что пишет она?»

Ландик принялся читать приписку Ганы. Многие слова написаны так: «воттут», «онпишет», «посылаювам»… Все — вместе, с маленькой буквы. Ни запятых, ни точек.

У Ландика невольно мелькнула мысль, что Гана малограмотна. От этого, казалось, прямо в сердце соскользнул кусок льда. Ни руки, ни ноги, ни движения, ни смех, ни манеры не выдавали Гану, а письмо выдало. Ее строчки то ссорились друг с другом и расходились в разные стороны, то манили одна другую, приближались, целовались, как при встрече или расставании.

Ландик вздохнул. Его постигло жестокое разочарование, как если бы вдруг он увидел красавицу в прекрасном бальном наряде, безукоризненную, благоухающую, украшенную драгоценностями, воплощение чистоты, воздушную, а на ногах у нее вместо атласных туфелек — стоптанные, забрызганные грязью башмаки из грубой кожи. Казалось бы, пустяк, а на самом деле огромный изъян; такая «мелочь» сразу заслонила собой все кружева, драгоценности, сияние прекрасных глаз, красоту лица, губ, фигуры — все. Вместо прекрасной дамы перед глазами только башмаки из грубой кожи. И что же? В сердце, словно в лампе, подкрутишь фитилек, который горел, пропитанный сверкающей влагой, и в наступившей темноте сразу пропадет всякий интерес к красавице.

Так случилось с Ландиком. «Плюну на все, — проворчал он. — Пускай Толкош женится на ней».

Он принялся убеждать себя, что шила в мешке не утаишь. Происхождение Ганы, неловкость в обращении, в манерах, в речи, абсолютно разные вкусы… все это дало бы себя знать в их совместной жизни. Гана не ориентируется в насущных вопросах современности и не сможет ни в чем его понять… Когда же она привыкнет к нему и перестанет церемониться, несомненно, проявится ее прежняя натура. Будет отравлена вся жизнь, и ему придется все расхлебывать. Сочувствия он не захочет, да если бы и захотел, то не найдет его даже у самых близких родственников. Родные скажут: «Сам заварил кашу, сам и расхлебывай». Нет, не будет он больше варить, пусть этим занимается Толкош…

А коварный мозг опять противоречил: «Но какая прекрасная черта: она не утаила письма и не собирается следовать советам Толкоша. Она сообщает о том, какие в Старом Месте есть подлецы и ненавистники. Открытая, честная девушка. Лучше все же иметь сильный характер и жалкий почерк, чем жалкую душу и прекрасный почерк. Она не разбирается в литературе, живописи, скульптуре, политике, социальных и экономических проблемах?.. А кто из них разбирается в этом? Незнание можно прикрыть красивой меховой шубой. А культурные привески всегда можно купить, как перстень. Манеры? Грация? Такт? Да если бы она и не обладала ими, есть масса всевозможных курсов, школ — школы танцев, ритмики, хороших манер, домоводства… Покорителям мира приходилось учиться королевским манерам, жестам… Была бы природная быстрота и гибкость ума. Впрочем, этими качествами обладает почти каждая женщина, а у Ганы они наверняка в избытке. Почерк? За полгода он исправится и будет плавным, как ручеек. Хотя почерк — вряд ли… — усомнился Ландик. — На это нужно время. Орфография к тому же… Ну да ведь многие женщины не в состоянии даже прочесть письма, а в орфографии я и сам не силен».

Самые противоречивые чувства боролись в душе Ландика. Его любовь спотыкалась о страшные Ганины «a» и «o», толстопузые, как головастики, об «l», напоминавшие спинку стула с двумя ножками, о воронкообразные «v» и «m», похожие на маленькие грабли. Он огорчался всякий раз, когда заглядывал в письмо, придумывая все новые и новые оправдания этому пробелу в ее культурности.

В конце концов Ландик все же решил, что если Толкош сделает Гане предложение и получит согласие, то он мешать ему не станет. А если она откажет Толкошу — тогда не зевать! Уж раз девушка начала писать ему письма, значит, она заодно с ним, а не с Толкошем. Тогда дело может принять серьезный оборот. А пока надо ждать. Дальше видно будет.

А все из-за каких-то маленьких «a», «o», «l», «v», «m».

Доктор Ландик пришел на службу в восемь. В былые дни, когда он провожал Гану от лавки Толкоша до дома, он обычно запаздывал; ему случалось садиться за свой стол и в девять.

После стычки с Толкошем, этим ревнивым, коварным, подлым, спесивым и к тому же глупым животным — так мысленно характеризовал мясника Ландик, — он решил, что перестанет провожать Гану. Нечего соперничать с дураком, надо оставить ему Гану. С тех пор Ландик не ходил провожать девушку. Времени у него стало больше, но на душе было как-то тоскливо. Все-таки Гана куда милее его «тюремной камеры» с желтоватыми, давно не крашенными голыми стенами, на которых нет ничего, кроме дешевой фотографии главы государства в тонкой позолоченной рамке и круглых кухонных часов. Ландик часто закрывал глаза, чтоб только не видеть темного навощенного паркета, маленького, выцветшего, вытертого коврика с обтрепанными краями и всю убогую обстановку — низкую желтую этажерку, заставленную толстыми сводами законов, у стены скамью для посетителей, грубую простую вешалку, три гнутых стула и маленький письменный стол, а на нем — стеклянную чернильницу, пресс-папье с торчащими из стаканчика ручками и перекидной календарь.