Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, — тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его; все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.
— Здравствуй, земляк, — отрывисто сказал Тарантьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. — Что ты это лежишь по сю пору, как колода?
— Не подходи, не подходи: ты с холода! — говорил Обломов, прикрываясь одеялом.
— Вот еще что выдумал, с холода! — заголосил Тарантьев. — Ну, ну, бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется!
Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли.
— Я сам сейчас хотел вставать, — сказал он, зевая.
— Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину.
— А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда! — заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. — Вон натоптали как, словно разносчик! — прибавил он.
— Ну, еще разговаривает, образина! — говорил Тарантьев и поднял ногу, чтобы сзади ударить проходившего мимо Захара; но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился.
— Только вот троньте! — яростно захрипел он. — Что это такое? Я уйду… — сказал он, идучи назад к дверям.
— Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну, что ты его трогаешь? — сказал Обломов. — Давай, Захар, что нужно!
Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его.
Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен, как сел.
Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову, сделал пробор и потом причесал его щеткой.
— Умываться теперь, что ли, будете? — спросил он.
— Немного погожу еще, — отвечал Обломов, — а ты поди себе.
— Ах, да и вы тут? — вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как Захар причесывал Обломова. — Я вас и не видал. Зачем вы здесь? Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать…
— Какой родственник? У меня никакого родственника нет, — робко отвечал оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева.
— Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не родственник? — родственник.
— Да я не Афанасьев, а Алексеев, — сказал Алексеев, — у меня нет родственника.
— Вот еще не родственник! Такой же, как вы, невзрачный, и зовут тоже Васильем Николаичем.
— Ей-богу, не родня; меня зовут Иваном Алексеичем.
— Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья; вы ему скажите это, как увидите.
— Я его не знаю, не видал никогда, — говорил Алексеев, открывая табакерку.
— Дайте-ка табаку! — сказал Тарантьев. — Да у вас простой, не французский? Так и есть, — сказал он понюхав, — отчего не французский? — строго прибавил потом.
— Да, еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, — продолжал Тарантьев. — Взял я когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы. Ну, велики ли деньги пятьдесят рублей? Как, кажется, не забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни встретит: «А что ж должок?» — говорит. Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент пришел: «Верно, вы, говорит, жалованье получили, теперь можете отдать». Дал я ему жалованье: пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. «Бедный человек, самому надо!» Как будто мне не надо! Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать! Дай-ка, земляк, сигару.
— Сигары вон там, в коробочке, — отвечал Обломов, указывая на этажерку.
Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе, не замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои маленькие, белые руки.
— Э! Да это все те же? — строго спросил Тарантьев, вынув сигару и поглядывая на Обломова.
— Да, те же, — отвечал Обломов машинально.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, — сказал Обломов, зевая.
— Что ж, я надоел тебе, что ли?
— Нет, я так только заметил; ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь только еще первый час.
— Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет. Ты все дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня.
— Узнай там, на кухне, — сказал Обломов.
Тарантьев вышел.
— Помилуй! — сказал он воротясь. — Говядина и телятина! Эх, брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик! Какой ты барин? По-мещански живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
— Не знаю, спроси у Захара, — почти не слушая его, сказал Обломов, — там, верно, есть вино.
— Это прежняя-то, от немца? Нет, изволь в английском магазине купить.
— Ну, и этой довольно, — сказал Обломов, — а то еще посылать!
— Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу; мне еще надо кое-куда сходить.
Обломов порылся в ящике и вынул тогдашнюю красненькую десятирублевую бумажку.
— Мадера семь рублей стоит, — сказал Обломов, — а тут десять.
— Так дай все: там дадут сдачи, не бойся!
Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман.
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду; мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
Обломов покачал головой в знак отрицания.
— Что, лень или денег жаль? Эх ты, мешок! — сказал он. — Ну, прощай пока…
— Постой, Михей Андреич, — прервал Обломов, мне надо кое о чем посоветоваться с тобой.
— Что еще там? Говори скорей: мне некогда.
— Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят…
— Видно, не платишь: и поделом! — сказал Тарантьев и хотел идти.
— Поди ты! Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру отделывать… Да постой! Куда ты? Научи, что делать: торопят, через неделю чтоб съехали…
— Что я за советник тебе достался?.. Напрасно ты воображаешь…
— Я совсем ничего не воображаю, — сказал Обломов, — не шуми и не кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический…
Тарантьев уже не слушал его и о чем-то размышлял.
— Ну, так и быть, благодари меня, — сказал он, снимая шляпу и садясь, — и вели к обеду подать шампанского: дело твое сделано.
— Что такое? — спросил Обломов.
— Шампанское будет?
— Пожалуй, если совет стоит…
— Нет, сам-то ты не стоишь совета. Что я тебе даром-то стану советовать? Вон спроси его, — прибавил он, указывая на Алексеева, — или у родственника его.
— Ну, ну, полно, говори! — просил Обломов.
— Вот что: завтра же изволь переезжать на квартиру…
— Э! Что придумал! Это я и сам знал…
— Постой, не перебивай! — закричал Тарантьев. — Завтра переезжай на квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону…
— Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой волки забегают.
— Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело?
