Однажды поздним вечером Пол простился с Кларой и решил лугами идти к Дейбрукской станции. Было совсем темно, и, хотя давно уже наступила весна, казалось, вот-вот пойдет снег. До поезда оставалось маловато времени, и Морел заспешил. Город кончается почти внезапно, на краю крутого обрыва; дома с желтыми огоньками стоят здесь лицом к лицу с тьмой. Пол перешагнул через приступку живой изгороди и сбежал по откосу, в луга. Среди, фруктовых деревьев теплым светом сияло окно фермы. Пол оглянулся. Позади, на краю откоса, чернели на фоне неба дома, будто дикие звери, и с любопытством вглядывались во тьму желтыми глазами. Это сам город, свирепый и нескладный, вглядывался в облака за спиною Пола. Что-то шевельнулось под ивами у пруда. Было слишком темно, не разобрать, кто там.
Пол подошел уже к следующей живой изгороди и тут заметил, что к ней кто-то прислонился. Человек этот посторонился.
— Добрый вечер! — сказал он.
— Добрый вечер! — не глядя на него, ответил Морел.
— Пол Морел? — спросил человек.
И Пол узнал Доуса. Тот заступил ему дорогу.
— Попался, а? — сказал он с запинкой.
— Я опоздаю на поезд, — сказал Пол.
Лица Доуса он не видел. Когда тот говорил, казалось, у него стучат зубы.
— Теперь ты у меня получишь, — сказал Доус.
Морел попытался пройти; Доус стал перед ним.
— Скинешь, что ль, пальто, — спросил Доус, — или на него и ляжешь?
Пол испугался, не спятил ли тот.
— Но я не умею драться, — сказал он.
— Ну и ладно, — отозвался Доус, и не успел Морел опомниться, как его отбросил назад удар в лицо, и он едва удержался на ногах.
В глазах у него потемнело. Уклоняясь от нового удара, он сорвал с себя пальто, пиджак и швырнул их на Доуса. Тот свирепо выругался. Морел остался в одной рубашке, разъяренный, был теперь начеку. Все тело его сжалось в кулак. Драться он не умеет, значит, надо пустить в ход соображенье. Доуса теперь он различал и в темноте, всего лучше видел грудь рубашки. Доус споткнулся об одежду Пола, потом кинулся на него. Губы молодого человека были разбиты в кровь. И отчаянно хотелось дать в зубы противнику, хотелось мучительно! Он рванулся через приступку, Доус полез за ним, и — раз! — Пол двинул его в зубы. И даже вздрогнул от удовольствия. Сплевывая, Доус медленно приближался, Пол струхнул; он повернулся назад, к изгороди, хотел стать на приступку. Вдруг невесть откуда на него обрушился чудовищный удар, прямо в ухо, и, беспомощный, он опрокинулся наземь. Он слышал тяжелое дыхание Доуса, будто дышал дикий зверь; потом Доус пнул его в колено, и такая боль пронзила Пола, что он вскочил и слепо кинулся на врага. Тот бил его, пинал, но теперь Пол не чувствовал боли. Точно дикая кошка, он вцепился в Доуса, который был крупней его, и, наконец, потеряв присутствие духа, тот рухнул наземь. С ним свалился и Пол. Не помня себя, бессознательно схватил противника за горло и прежде, чем в ярости и муке Доус вырвался, Пол обмотал кулаки шарфом и костяшками пальцев надавил тому на горло. Он не думал, не чувствовал, один лишь инстинкт владел им. Его тело, такое неожиданно сильное, вдавилось в сопротивляющееся тело Доуса, ни единый мускул не расслабился. Пол ничего не сознавал, тело само убивало другого человека. Чувства и разум молчали. Он лежал, крепко прижавшись к врагу, тело приспособилось к единственной цели — задушить его, в нужную минуту, безмолвно, настойчиво, неизменно, с той именно силой, какая требовалась, оно сопротивлялось попыткам врага освободиться, и оттого, что попытки освободиться становились все яростней, все неистовей, костяшки пальцев вдавливались еще глубже. Все крепче вжималось тело Пола в чужое тело, точно винт, что постепенно увеличивает давление, и наконец что-то сломлено.
Тут-то Пол разом ослабил напор, удивление и недоброе предчувствие захлестнули его. Доус поддавался. Морел осознал, что творит, и во всем теле вспыхнула боль; он совершенно растерялся. Внезапно Доус опять стал бешено сопротивляться. И вот руки Пола выкручены, вырваны из опутавшего их шарфа, и он, беспомощный, отброшен в сторону. Он слышит хриплое, прерывистое дыхание противника, но, ошеломленный, не может двинуться с места; еще не опомнясь, он ощутил наносимые ногами удары и потерял сознание.
Рыча от боли, точно зверь, Доус пинал распростертое на земле тело соперника. Вдруг неподалеку, за лугами, свистнул паровоз. Доус обернулся, подозрительно уставился во тьму. Что там приближается? Перед его глазами потянулись огни поезда. Ему почудилось, сюда идут. Он устремился через луг к Ноттингему и, пока шел, смутно ощутил на ноге место, где башмак угодил по какой-то кости парня. Сызнова в нем эхом отозвался тот удар, и он заспешил, стремясь оказаться подальше.
Понемногу Морел пришел в себя. Он знал, где он и что произошло, но двигаться решительно не хотелось. И лежал, не шевелясь, и легкий снежок щекотал ему лицо. Приятно было лежать совсем, совсем тихо. Время шло. Подниматься не хотелось, но снег все поторапливал его. Наконец очнулась воля.
— Нечего здесь лежать, — сказал он. — Это глупо.
И все-таки не двинулся с места.
— Я ведь сказал, что встану, — повторил он. — Что ж я не встаю.
И все-таки далеко не сразу он сумел взять себя в руки и шевельнуться; потом постепенно поднялся. Боль ошеломила, его замутило, потемнело в глазах, но голова оставалась ясной. Пошатываясь, он нашарил пальто и пиджак, натянул, доверху застегнул пальто. Не сразу отыскал шапку. Он не знал, кровоточит ли еще лицо. Слепо побрел назад к пруду, при каждом шаге мутило от боли, наконец дошел, вымыл лицо и руки. Ледяная вода ожгла болью, зато окончательно привела в чувство. Пол вскарабкался на холм, к трамваю. Добраться к матери… непременно надо добраться к матери… он был одержим этим. Насколько мог, он прикрыл лицо и мучительно, трудно брел вперед. Снова и снова земля уходила из-под ног и охватывало тошнотворное чувство, будто проваливаешься в пространство; так, будто в ночном кошмаре, он продолжал путь, пока не оказался дома.
Все спали. Пол посмотрел в зеркало. Лицо землисто-бледное, перемазано кровью, поистине лицо мертвеца. Пол умылся и пошел спать. Ночь прошла в бреду, а когда утром открыл глаза, на него смотрела мать. Ее голубые глаза… только их он и хотел видеть. Она здесь, он у нее в руках.
— Ничего особенного, ма, — сказал он. — Это Бакстер Доус.
— Скажи, где больно, — негромко сказала мать.
— Не знаю… плечо. Скажи, что я упал с велосипеда, ма.
Он не мог двинуть рукой. Скоро Минни, девочка-служанка, принесла ему наверх чаю.
— Ваша мама до смерти меня напугала… взяла и упала в обморок, — сказала она.
Вот это не было сил вынести. Когда мать стала поить его чаем, он ей так и сказал.
— А теперь я бы на твоем месте покончила с ними со всеми, — негромко сказала миссис Морел.
— Непременно, ма.
Мать укрыла его.
— И не думай больше об этом, — сказала она. — Просто постарайся уснуть. Доктор придет не раньше одиннадцати.
Оказалось, у Пола вывихнуто плечо, а на второй день открылся острый бронхит. Мать ходила бледная как смерть и очень худенькая. Обычно она сидела и смотрела на сына, а потом устремляла взгляд в пространство. Что-то было между ними, о чем ни он, ни она не смели заговорить. Его навестила Клара. И после он сказал матери:
— Я от нее устал, ма.
— Да. Лучше бы ей не приходить, — отозвалась миссис Морел.
На другой день пришла Мириам, но она показалась Полу совсем чужой.
— Знаешь, ма, ни к чему они мне, — сказал он.
— Боюсь, что так, сын, — печально ответила мать.
Всем было сказано, что он разбился, когда ехал на велосипеде. Вскоре он опять смог ходить на службу, но теперь что-то постоянно терзало его душу, и тошно ему было. Он пошел к Кларе, но, похоже, ее и не увидел. Ему не работалось. Они с матерью как будто даже стали избегать друг друга. Встала между ними какая-то тайна, и это невозможно было вынести. Пол не отдавал себе в этом отчета. Знал только, что жизнь его выбита из колеи, того гляди разобьется вдребезги.
Клара не понимала, что с ним творится. Только чувствовала, она больше для него не существует. Даже приходя к ней, он ее словно не замечал; постоянно мысли его где-то витали. Она чувствовала, она хватается за него, а он где-то далеко. Ее это мучило, и она мучила его. Целый месяц она держала его на расстоянии. Он ее возненавидел, и однако, против воли его тянуло к ней. По большей части он проводил время в мужской компании в кабачке «У Джорджа» или в «Белой лошади». Мать прихварывала, была сдержанна, тиха, сумрачна. Что-то в ней страшило Пола, он не осмеливался на нее смотреть. Глаза ее, казалось, потемнели, на бледном лице еще отчетливей проступила желтизна; но хоть и с трудом, она все еще хлопотала по хозяйству.
В канун Троицы Пол сказал, что на четыре дня поедет в Блэкпул со своим приятелем Ньютоном. Тот был большой, веселый и притом немного пройдоха. Пол сказал, что матери хорошо бы погостить недельку в Шеффилде у Энни. Может, перемена обстановки пойдет ей на пользу. Миссис Морел побывала в Ноттингеме у доктора. Он сказал, что у нее не в порядке сердце и пищеварение. Ехать в Шеффилд ей не хотелось, но она согласилась; она теперь делала все, чего хотел сын. Пол пообещал на пятый день приехать следом за нею к Энни и побыть там до окончания праздника. Так и договорились.
