Поужинав, она встала и приложила руку к тому участку плоской поверхности, под которым должно было находиться ее сердце.
— После твоей запеканки, Мэтт, мне всегда не продохнуть, — заметила она незлобиво. Она редко звала девушку этим домашним именем — разве что пребывала в особо благодушном настроении.
— Пойти, пожалуй, поискать порошки от несварения, что мне прошлый год прописали в Спрингфилде, — продолжала она. — Давненько я их не пила — вдруг помогут, а то у меня изжога.
Мэтти подняла глаза.
— Может, мне сходить? — несмело предложила она.
— Нет, нет, они у меня в таком месте, где только я сама знаю, — уклончиво отвечала Зена, напустив на себя многозначительный вид.
Она вышла из кухни; Мэтти тоже встала и принялась убирать со стола. Итан следил за ней в горестном молчании. В какую-то секунду взгляды их встретились, и потом они еще долго не могли отвести глаз друг от друга. В кухне было тепло и тихо; она выглядела так же мирно, как накануне. Кошка снова примостилась в качалке Зены; огонь в печке догорал, и, как всегда в натопленном помещении, стал сильнее чувствоваться резковатый запах герани.
Итан с трудом заставил себя подняться на ноги.
— Выйду взгляну, все ли в порядке, — проговорил он и направился в прихожую за фонарем.
Не успел он дойти до двери, как чуть не столкнулся с Зеной, которая появилась на пороге. Губы ее в бешенстве подергивались, а обычно бескровное лицо горело лихорадочным румянцем. Шаль сползла у нее с плеч и волочилась по полу, а в руках она несла осколки разбитого блюда.
— Я хочу знать, кто это сделал, — произнесла она, смерив их обоих грозным взглядом.
Ответа не последовало. Тогда она заговорила прерывающимся голосом:
— Иду это я преспокойно за порошками — а они у меня были в чулане припрятаны, в отцовом футляре от очков, на верхней полке — я там все свои самые драгоценные вещи храню, от чужих рук подальше… — Голос ее дрогнул; две слезы повисли на лишенных ресниц веках и медленно сползли по щекам. — До верху без стремянки не дотянешься, вот я и подумала — приберу-ка я туда блюдо, что мне тетушка Филура Мейпл к свадьбе подарила, целее будет, и как поставила, так больше и не снимала — смахну, бывало, пыль, когда весной чулан проветриваю, и все. Уж так берегла, так берегла… — Она благоговейно разложила черепки на столе. — Я желаю знать, кто это сделал, — повторила она дрожащим голосом.
Молчать Итан больше не мог. Он отошел от двери и встал напротив Зены.
— Я тебе скажу, кто это сделал. Кошка!
— Как это кошка? Что ты городишь?
— То, что слышишь.
Она сверкнула на него глазами и повернулась к Мэтти, которая несла к столу таз для посуды.
— Интересно знать, как это кошка попала в чулан, — ядовито заметила она.
— Наверно, мышь учуяла, — отозвался Итан. — Она вчера целый вечер по кухне за мышью гонялась.
Зена постояла, переводя взгляд с Итана на Мэтти, потом сказала с коротким, странным смешком, подчеркивая каждое слово:
— Я и раньше знала, что кошка у нас смышленая, а она, выходит, умнее, чем я думала! Смотрите-ка: все осколочки подобрала и на верхнюю полочку сложила, да еще так ловко приладила — не вдруг заметишь!
Мэтти не выдержала и бросила мыть тарелки.
— Зена, Итан ни при чем! Блюдо правда кошка разбила, но из чулана я его вынула, так что я и виновата.
Зена стояла над своим погибшим сокровищем, и ее лицо на глазах застывало в каменную маску негодования.
— Ты… ты его вынула? Чего ради? Мэтти залилась краской.
— Я хотела… чтобы на столе было красиво, — еле выговорила она.
— Ты хотела, чтобы на столе было красиво, и ты воспользовалась моим отсутствием и взяла самовольно вещь, которую я берегла как зеницу ока! Да знаешь ли ты, что я это блюдо ни разу на стол не ставила, даже когда пастор приходил к обеду, когда тетя Марта приезжала из Бетсбриджа! — Зена задохнулась, словно заново потрясенная подобным святотатством. — Ты плохо кончишь, Мэтти Силвер. Ты, видно, в отца пошла. Не зря мне люди говорили, когда я тебя брала в дом, не зря меня предупреждали, и уж как я старалась свое добро от тебя уберечь, а все-таки ты до него добралась, погубила самое мое любимое… — Тут у нее вырвалось рыдание, но она поборола минутную слабость и снова окаменела, на этот раз окончательно.
— Если б я вовремя людей послушалась, тебя бы уже давно здесь не было, и все бы было в целости и сохранности, — сказала она, снова собрала осколки и вышла из кухни, неся их перед собой, словно мертвое тело…
В свое время, когда болезнь отца вынудила Итана прервать ученье и вернуться домой, мать выделила ему комнатушку рядом с пустовавшей «залой». Он прибил там полки для книг, соорудил себе из досок холостяцкое ложе, разложил на кухонном столе свои бумаги, повесил на грубо оштукатуренную стенку портрет Авраама Линкольна и календарь под названием «Бессмертные мысли поэтов» и с помощью этих незатейливых средств попытался придать комнатушке сходство с кабинетом знакомого вустерского священника, который ему симпатизировал и давал читать книжки. Он по-прежнему уединялся здесь в летние месяцы, но с приездом Мэтти ему пришлось перенести свою печку наверх, а ночевать в неотапливаемой комнате в холодное время года было невозможно.
Об этом своем убежище он и вспомнил в тот вечер. Как только в доме все утихло и мерное посапыванье Зены убедило его, что продолжения кухонной сцены не будет, он крадучись спустился вниз. Тогда, после ухода Зены, они с Мэтти еще долго стояли в оцепенении, не в силах вымолвить ни слова. Потом, все так же молча, Мэтти домыла посуду и стала прибирать в кухне на ночь, а Итан снял с гвоздя фонарь и вышел на улицу, чтобы совершить ежевечерний обход дома. Когда он вернулся, кухня была пуста, но на столе лежали его кисет и трубка, а под ними записка на клочке бумаги, вырванном из каталога садовых семян. В записке было всего три слова: «Не беспокойся, Итан».
Он заперся в своем холодном, темном «кабинете», поставил фонарь на стол и, наклонившись к свету, стал читать и перечитывать записочку. Впервые в жизни Мэтти написала ему, и, держа в руках этот обрывок бумаги, он по-новому ощутил ее близость. Но одновременно он с удвоенной остротой осознал, что всякий иной способ общения отныне будет для них закрыт и он уже не увидит ее сияющей улыбки, не услышит ласкового голоса; взамен всего этого останется только холодная бумага и мертвые слова.
Все чувства его взбунтовались. Неужели он примирится с крушением всех своих надежд — он, такой молодой и сильный, еще полный жизненных соков? Неужели ему придется до конца своих дней жить бок о бок со сварливой, озлобленной женщиной? А между тем в нем были заложены иные возможности, но все они, одна за другой, оказались принесенными в жертву ограниченности и невежеству его жены — и, главное, без всякого проку: сейчас она была в сто раз сварливее и ожесточеннее, чем тогда, когда выходила за него замуж. В жизни ей осталось одно только удовольствие — измываться над ним.
В конце концов, почему он должен так бесполезно растрачивать свои дни? В нем вдруг пробудился и бурно восстал здоровый инстинкт самосохранения.
Укрывшись выношенной енотовой шубой, он прилег на свою дощатую койку, чтобы собраться с мыслями. Голова его упиралась во что-то твердое и комковатое. Это была диванная подушка, которую Зена смастерила сразу после их помолвки, — с тех пор он никогда больше не видел ее с иголкой в руках. Он вытащил подушку, швырнул ее на пол и прислонился головой к стене…
На память ему пришла история, которая случилась с одним парнем из ближних мест, примерно того же возраста, что Итан. Он тоже был женат, влюбился в девушку, все бросил и уехал с ней на Запад. Жена дала ему развод, он женился на своей девушке, разбогател и навсегда покончил с прежней своей никчемной жизнью. Итан сам видел эту счастливую пару прошлым летом в Шедс-Фолзе, куда они приезжали проведать родственников. У них была уже прехорошенькая дочка с льняными кудряшками, разодетая как кукла, с золотым медальончиком на шее. Брошенная жена тоже времени даром не теряла. Ферму, которая осталась ей от мужа, она продала и на эти деньги да еще на алименты, которые он ей уплатил, открыла закусочную: дела у нее шли отменно, и довольно скоро она завоевала себе в Бетсбридже прочное положение. Что если поступить так же — уехать завтра вместе с Мэтти, а не отпускать ее одну неведомо куда? Он мог бы потихоньку уложить свой чемодан и заранее спрятать его в сани под сиденье, и Зена ничего бы не заподозрила; а потом она поднялась бы наверх вздремнуть после обеда и нашла бы на кровати письмо…
Повинуясь неодолимому побуждению, он вскочил, снова засветил фонарь и сел к столу. В выдвижном ящике он нашарил листок бумаги, расправил его и принялся писать:
