взирая на клевер на утесе, куда я на самом деле могу забраться соснуть пять часиков, вот только за всяким моим шагом следит туча дешевых педиков, или поэтиков, средь бела дня, как можно пойти и лечь в высокую траву, если какой-нибудь Серальо узнает про мои оставшиеся $100 у меня на дорогой сладенькой сраке?
Говорю вам, я с таким подозрением к мужчинам, и теперь меньше к женщинам, что Диана б разрыдалась или закашлялась, закатившись хохотом, во как.
Я правда очень боялся засыпать в этих зарослях, если только б никто не увидел, как я туда заползаю, к своему люку наконец-то, но увы, алжирцы отыскали себе новый дом, не говоря уж про Бодхидхарму и его ребят, что по водам яко посуху пришли из Халдеи (а хождение по воде не за день строилось).
Зачем испытывать мощь читателя? Поезд пришел в одиннадцать, и я сел в первый же первоклассный вагон и в первое же купе, и был один, и ноги сложил на сиденье напротив, когда поезд тронулся, и услышал, как кто-то говорит другому парню:
«Le roi n’est pas amusez». (Короля не забавляет.) («Ах ты, дребаная Ж!» — надо было мне заорать в окно.)
А знак гласил: «Не выбрасывайте ничего из окна», и я завопил: «J’n’ai rien à jeter en dehors du chaussi, ainque ma tête!» (Нечего мне в окно выбрасывать, кроме своей головы!) Баул мой был при мне. Из другого вагона я услышал: «Ça c’est un Kérouac» (Вот это Керуак). Даже не думаю, что расслышал все верно, но уверены ни в чем не будьте, не только что Бретань, но и земля друидов, и ведовства, и колдунов, и фее́й (не Лебрисов).
Позвольте я вас вкратце поставлю в известность о последнем происшествии, какое помню в Бресте. Боясь уснуть в тех сорняках, что не только по краям обрывов на виду у окон людских третьих этажей, но, как я уже сказал, на виду у всех бродячих подонков, я просто в отчаянии сидел с таксистами на стоянке такси, на каменном парапете. Как вдруг между тучным голубоглазым таксистом-бретонцем и худым усатым таксистом-испанцем или, наверное, алжирцем, а может и провансальцем, вспыхнула жестокая горластая драка, слышать их, их «Валяй давай, хочешь ко мне приколупаться, так валяй» (бретонец) и молодой усатый «Рррратратратра!» (какая-то драчка из-за позиции на стоянке такси, а я всего несколько часов назад не мог найти тачку на Главной улице). Я сидел в этот момент на каменном поребрике, наблюдая за перемещением манькой-с-танькой гусеницы, в чью судьбу я, разумеется, занырнул с головой, как в рыбий садок, и сказал первому такси в очереди на стоянке:
«Во-первых, черт бы вас побрал, езжайте, катайтесь по городу, ездоков ищите, не торчите тут на дохлом этом вокзале, там, может, какой-нибудь Évêque хочет ехать после внезапного визита к церковному жертвователю».
«Ну, тут же союз» и т. д.
Я сказал: «Видите вон два сукиных сына там дерутся, мне он не нравится».
Нет ответа.
«Не нравится мне тот, который не бретонец — не старый, молодой».
Таксист отводит взгляд на новое развитие событий перед вокзалом, кое в том, что молодая вечереватая мамаша тащит на руках младенца, а небретонский хулиган на мотоцикле, едущий доставить телеграмму, чуть не сшибает ее наземь, но, по крайней мере, пугает так, что душа вон.
«Вот это, — говорю я своему бретонскому брату, — есть voyou (хулиган). — Зачем он так поступил с этой дамой и ее ребенком?»
«Привлечь наше всеобщее внимание, — практически ощерился он. И добавил: — У меня жена и дети на горке, за бухтой, вон видите, с корабликами…»
«Гитлера хулиганье и подтолкнуло».
«Я первый в очереди на этой стоянке такси, пускай себе дерутся и будут хулиганами, сколько им влезет. Когда время придет, время придет».
«Bueno [86], — сказал я, как испанский пират из Сен-Мало. — Garde à campagne». (Стерегите свою местность.)
Ему даже отвечать не пришлось, этому здоровенному 220-фунтовому бретонцу, первому в очереди такси на стоянке, глаза его сам бы скувырдил скубадуба или чего там еще они в него хотят покидать, и о, прехреноплетствующий Джек, народ не спит.
И когда я говорю «народ», я не об этой выведенной-в-учебнике массе, названной мне сперва в Колумбия-колледже «пролетариатом», и не то, что нынче называют мне «безработными разочарованными неудачниками, обитающими в гетто», или в Англии «модами и уродами»; я говорю, народ первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый в очереди на стоянке такси, и если попробуете их доставать, можете запросто оказаться с перышком в потрохе, оно тоньше всего режет.
Кондуктор видит меня с ногами на сиденье напротив и вопит: «Les pieds à terre!» (Ноги на землю!) Мои грезы оказаться на самом деле потомком принцев Бретани также рушатся старым французским машинистом, который дует на переезде, что они там дуют на французских переездах, и, разумеется, также рушится запретом этого кондуктора, но потом я поднимаю взгляд на табличку над сиденьем, на котором были мои ноги:
«Это место предоставляется раненым на службе Франции». И я оп и пошел в соседнее купе, а кондуктор заглядывает изъять у меня билет и я говорю: «Я таблички не заметил».
Он говорит: «Все нормально, только ботинки снимайте».
Этот король поедет второй скрипкой с любым, лишь бы дул, как мой Господь.
И всю ночь напролет, один в старом пассажирском вагоне, о, Анна Каренина, о, Мышкин, о, Рогожин, я еду обратно — Сен-Бриё, Ренн, бренди себе достал, и вот Шартр на заре.
Прибывши в Париж поутру.
К этому времени, от холода Бретани, я уже нацепил большую фланелевую рубаху, с шарфом под воротник, не брился, дурацкую шляпу упаковал обратно в чемодан, снова закрыл его зубами и вот, со своим обратным билетом «Эр-Франс» в Тампу, штат Флорида, готов, как жирнейшие ребрышки в старом «Уинн-Дикси», дражайший Боженька.
Посреди ночи, кстати, пока я дивился на эс-ы тьмы и света, в поезд сел безумный пылкий юноша двадцати восьми лет с одиннадцатилетней девочкой и проводил ее с выгодой в купе для раненых, где я слышал, как он много часов орет, пока она не посмотрела на него рыбьим глазом и не заснула на своем диванчике одна. «La Muse de la Départment» и «Le Provinçial à Paris» [87] на пару лет запоздали, о, Бальзак, о, фактически Набоков… (Поэтесса провинций и вахлак в Париже.) (А чё вы
