— А, вот и вы, дорогая тетушка! — сказала она.
— Да, дочь моя, я самая! Как видишь, пришла сама за получкой. Ты бы, глядишь, и забыла про меня, хоть и доброе у тебя сердце, а завтра мне платить по векселям. Мы, торговки подержанным платьем, вечно в нужде. Кого это ты притащила с собой?.. Господин-то, как видно, не в духе...
Страшная г-жа Нуррисон, преобразившаяся до неузнаваемости в добродушную старушку, приподнялась, чтобы поцеловать Карабину, ту самую Карабину, которую в числе двадцати других девушек она пустила по ужасной стезе порока.
— Вот настоящий Отелло, но он отнюдь не жертва заблуждения! Честь имею представить: барон Монтес де Монтеханос...
— Э... да я знаю господина барона! Наслышана о нем! Вас прозвали Комбабусом, потому что вы любите только одну женщину, а в Париже ведь это все равно что не любить ни одной. А кто она? Случайно не госпожа ли Марнеф, сожительница Кревеля?.. Слушайте, мой дорогой, благословляйте судьбу заместо того, чтобы ее клясть... Бабенка эта — настоящая дрянь. Я-то знаю ее штучки!..
— Но ты не знаешь бразильцев! — сказала Карабина, которой г-жа Нуррисон успела, целуя ее, всунуть в руку записку. — Это такие молодцы, что готовы лезть на рожон из-за любви!.. Чем сильнее их мучит ревность, тем больше подавай им причин для ревности. Господин барон, изволишь видеть, только и твердит об убийстве, а убить не убьет, потому что любит. Короче, я привела его сюда, чтобы он мог убедиться в своем несчастье. Сейчас я ему представлю доказательства, которые я получила от этого хвастунишки Стейнбока.
Монтес был словно в угаре, он слушал, как если бы речь шла не о нем. Пока Карабина снимала с себя бархатную накидку, она успела прочесть факсимиле следующей записки:
«Мой котенок! Он обедает сегодня у Попино и приедет за мной в Оперу к одиннадцати часам. Я выеду в половине шестого и рассчитываю встретиться с тобой в нашем райском уголке; вели принести туда обед из Мэзон д'Ор. Оденься так, чтобы прямо оттуда поехать со мной в Оперу. В нашем распоряжении будет четыре часа. Верни мне записочку, не потому, что твоя Валери не доверяет тебе, — я готова отдать тебе жизнь, состояние и честь, — но я боюсь какой-нибудь случайности».
— Ну-ка, барон, получай, вот тебе посланьице, отправленное нынче утром графу Стейнбоку. Читай адрес! Оригинал уже сожжен.
Монтес повертел в руках записку, узнал почерк, и вдруг его осенила здравая мысль — верное свидетельство, что в голове у него был полный сумбур.
— Послушай-ка! Зачем вам понадобилось терзать мне сердце? Ведь вы, должно быть, дорого заплатили за право задержать эту записку у себя, чтобы успеть ее литографировать? — сказал он, пристально глядя на Карабину.
— Дуралей! — сказала Карабина, поняв по знаку г-жи Нуррисон, что настало время действовать. — Неужто не видишь? Бедняжка Сидализа... почти ребенок, ведь ей всего шестнадцать лет, она сохнет по тебе; не пьет, не ест, убивается, а ты даже невзначай не взглянешь на нее!..
Сидализа поднесла платочек к глазам, делая вид, что плачет.
— Не глядите, что она с виду такая тихоня, — продолжала Карабина. — Девчонка просто рвет и мечет, что ее любимого водит за нос какая-то негодяйка. Она прямо-таки готова убить Валери...
— Ну, — сказал бразилец, — это уж мое дело!
— Убить!.. Ты? — сказала Нуррисон. — Э, милок, у нас этого уже больше не водится.
— О, я чужестранец! — возразил Монтес. — Я из таких краев, где плюют на ваши законы, и если вы дадите мне доказательства...
— Ну а записка-то! Разве это не доказательство?..
— Нет, — сказал бразилец. — Я не верю почерку, я хочу видеть...
— Ах, видеть!.. — повторила Карабина, которая отлично поняла мимику своей «тетушки». — Не торопись, все увидишь как на ладони, мой милый тигр, но с одним условием...
— Каким?
— Погляди-ка на Сидализу!
По знаку г-жи Нуррисон Сидализа бросила нежный взгляд на бразильца.
— Будешь ее любить? Устроишь ее судьбу? — спросила Карабина. — Для такой красотки не жаль особняка и экипажа! Было бы чудовищно заставлять ее ходить пешком. И у нее... долги... Сколько ты должна? — спросила Карабина, ущипнув за руку Сидализу.
— Она стоит хорошей цены, — сказала Нуррисон. — Нашелся бы только покупатель!
— Слушайте! — вскричал Монтес, обратив наконец внимание на эту жемчужину женской красоты. — Дадите вы мне увидеть Валери?
— И графа Стейнбока в придачу! — сказала г-жа Нуррисон.
Старуха уже минут десять наблюдала за бразильцем; она увидела, что избранное ею орудие убийства приведено в полную готовность; а главное, она поняла, что в своем ослеплении барон не заметит, кто направляет его руку, и приступила к делу.
— Сидализа, бесценный мой бразилец, приходится мне племянницей, и, значит, дело меня немножко касается. Вся эта кутерьма займет минут десять, потому что хозяйка меблированных комнат, где живет граф Стейнбок, — моя подруга. Вот там-то сейчас и распивает кофеек твоя Валери. Нечего сказать, хорош кофеек! Но она называет это кофеем... Так что давай сговоримся. Бразилия! Люблю я Бразилию! Знойная страна! Какова же будет судьба моей племянницы?
— Старый страус! — сказал Монтес, заметив перья на шляпе Нуррисон. — Ты не дала мне договорить. Если ты мне покажешь... покажешь Валери вместе с этим художником...
— Покажет, да еще в гнездышке, где ты и сам, поди, не прочь побывать с нею! — сказала Карабина.
— Тогда я возьму с собой нормандку и увезу ее...
— Куда? — спросила Карабина.
— В Бразилию! — отвечал барон. — Женюсь на ней. Дядя оставил мне десять квадратных миль непродажной земли. Вот почему я еще владею этой плантацией. Там у меня сто слуг-негров, одни только негры, негритянки и негритята, купленные еще моим дядей...
— Племянник торговца неграми! — сказала Карабина, состроив гримаску. — Тут надо прежде подумать! Сидализа, дитя мое, ты негрофилка?
— Э, полно зубоскалить, Карабина, — сказала Нуррисон. — Черт возьми! Мы с бароном говорим о деле.
— Если я снова заведу себе француженку, я хочу обладать ею безраздельно, — продолжал бразилец. — Предупреждаю вас, мадмуазель: я монарх, но монарх не конституционный, — я царь! Я купил всех моих подданных, и никто из них не выйдет за пределы моего царства, ибо оно находится в ста милях от всякого жилья. Со стороны материка — одни дикари, а от берега оно отделено пустыней, необозримой, как вся ваша Франция...
— Предпочитаю мансарду, да здесь! — сказала Карабина.
— Так и я думал, — продолжал бразилец, — потому-то я и продал все мои земли и все, чем владел в Рио-де-Жанейро, лишь бы вернуться к госпоже Марнеф.
— Такие путешествия даром не делаются! — сказала г-жа Нуррисон. — Вас можно полюбить ради вас самих, тем более что вы писаный красавец!.. О-о! Он действительно очень красив, — обратилась она к Карабине.
— Очень красив! Краше почтальона из Лонжюмо[107], — отвечала лоретка.
Сидализа взяла бразильца за руку; но он возможно вежливее постарался высвободить руку.
— Я вернулся, чтобы увезти госпожу Марнеф, — сказал бразилец, следуя ходу своих мыслей. — А знаете ли вы, почему я три года не возвращался?
— Нет, дикарь, — сказала Карабина.
— Да потому только, что Валери постоянно высказывала желание жить со мной вдвоем, в пустыне!..
— Ну, это уже не дикарь! — воскликнула Карабина, покатываясь со смеху. — Он, оказывается, из племени цивилизованных простофиль.
— Она так много говорила мне об этом, — продолжал барон, не обращая внимания на насмешки лореток, — что я за три года выстроил прелестную усадьбу посреди моих обширных владений, и вот теперь вернулся во Францию за Валери. И в ту ночь, когда я ее вновь увидел...
— Увидел? Прилично сказано! — вскричала Карабина. — Запомним это выражение!
— ...она стала просить меня не спешить с отъездом, подождать, пока умрет этот презренный Марнеф. И я на это согласился и тут же простил ей ухаживания Юло. Не знаю, был ли это дьявол, нарядившийся в ее юбки, но с той поры эта женщина удовлетворяла всем моим прихотям, всем моим требованиям. Скажу прямо: ни на одну минуту она не подала мне повода для подозрений!
— Вот так здорово! — сказала Карабина г-же Нуррисон.
Госпожа Нуррисон закивала головой в знак согласия.
— Я так люблю эту женщину, — говорил Монтес, проливая слезы, — и так верил ей! Нынче за столом я едва удержался, чтобы не надавать пощечин всем этим людям...
— Я очень хорошо это заметила! — сказала Карабина.
— Если я обманут, если Валери выходит замуж, а в эту минуту обнимается со Стейнбоком, она заслуживает тысячу смертей, и я убью ее, раздавлю, как муху...
— А жандармы, милок? — спросила г-жа Нуррисон, с тихонькой старушечьей усмешкой, от которой бросало в дрожь.
— А полицейский пристав, а судьи, а суд присяжных и весь тарарам?.. — воскликнула Карабина.
— Вы хвастун, дорогой мой, — сказала г-жа Нуррисон, желая узнать, какую месть готовит бразилец.
