Итак, это был напряженный момент. Отец обращается к дочери и очень ясно — так ясно, что даже глухой услышал бы его из заднего ряда галерки, — говорит:
— Да, дорогая, я был ужасным глупцом и не хотел видеть вещей в их истинном свете, такими, как они есть на самом деле, не понимая, что у тебя может быть своя жизнь, как у меня — своя, что ты должна жить своей жизнью, что ты не была бы моей дочерью, если бы не настояла на своем.
Он продолжая очень живо развивать свою мысль, выставляя все в более драматическом свете, чем это было на самом деле, и говорил особенно веско, так как должен был либо целиком согласиться с дочерью, либо ловко ее обмануть — в этом и заключался драматизм положения, — как вдруг он сказал:
— А почему бы тебе с ним не… да и дело с концом?
И так же быстро продолжал говорить дальше.
Ну конечно же, я слышал, как он это сказал, но не мог поверить своим ушам. Я переглянулся с Виктором и понял, что он тоже слышал, и мы стали опять смотреть на сцену, но теперь уже дочь вела очень быструю и взволнованную речь, а отец выглядел так же, как и раньше, — по-настоящему серьезным человеком, очень несчастным, оттого что его дочь намеревалась броситься в объятия какого-то безнравственного пройдохи Все шло по-прежнему, как будто ничего и не случилось.
Мы оглянулись на публику, но никто и виду не подавал, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Люди в зале сидели, как и раньше. И мы решили, что они либо дремлют и не разобрали, что он сказал, либо хотя и все разобрали, но так как слишком уж необычно было услышать такую вещь со сцены — вещь просто непроизносимую, — то они подумали, что ошиблись.
Спектакль окончился, и мы с Виктором встали и пошли в бар.
Мы решили, что человеку, игравшему отца, эта роль так опротивела, а девушку, которая исполняла роль его дочери, он так возненавидел, что держал пари, скорее всего с кем-нибудь из актеров: дескать, он скажет эти слова и выйдет сухим из воды; и, судя по всему, пари он выиграл.
Глава тридцать седьмая
Чтобы отметить свое девятнадцатилетие, Весли вырезает свои инициалы на руке статуи Свободы
Наступило 25 сентября 1943 года, день моего рождения. Мне исполнилось девятнадцать лет. В армии я пробыл один год. Девять месяцев из него я провел в Восточных штатах — время, которое требуется человеку, чтобы родиться. В утробе моей матери я был зачат в рождественские дни. Самостоятельно я прожил на свете девятнадцать лет. Чего же я за эти годы достиг?
Ничего.
Я съездил к статуе Свободы и вырезал свои инициалы на каменной стене руки, которая вздымает факел. Зачем я это сделал, не знаю. На этой стене были уже и другие инициалы, но я нашел местечко, где еще никто не успел расписаться, и, когда поблизости никого не было, вырезал на камне свои инициалы очень крупно и ясно: «В. Д.» Пониже я вырезая цифру 9, потому что считая ее счастливой.
Потом я вернулся в Манхеттен и прошагал пешком всю 5-ю авеню до собора св. Патрика. Я зашел туда посидеть и подумать. В церкви мне всегда хорошо думается. Собор св. Патрика — церковь католическая, но мне было все равно, я о многом поразмыслил, сидя в ней.
Я нашел, что моя жизнь очень уж бедна. Многого в ней недоставало, но больше всего не хватало свободы — видно, поэтому я и ездил к статуе. Я нуждался в свободе, чтобы развернуться. Мне не хватало времени. Не хватаю жены.
Я встал и побрел домой.
Вскоре ко мне зашел Виктор Тоска. Он был женат уже почти два месяца и жил со своей молодой женой в наших прежних двух комнатах, а я снимал номер этажом выше. Его мать и мать его жены — те жили в таких же двух комнатах, как наши прежние, только двумя этажами ниже Виктора. Время от времени мы собирались все вместе. В одно из воскресений мы отправились в гости к одной итальянской семье в Бруклин, так-как матери Виктора захотелось постряпать для нас. Она наготовила массу всяких вкусных итальянских вещей, и мы ели весь день. И вина много выпили, и я молил бога послать мне такую женушку, как у Виктора.
Когда Виктор зашел ко мне в день моего рождения, я сразу угадал, что у него есть приятные новости.
— Моя жена забеременела, — сказал он. — Вот уже неделя, как ее мутит по утрам, и вчера я ее свел к доктору. А сегодня он ей сказал, что она беременна.
— Вот бы мне такую красивую женку, и чтобы она тоже забеременела, — вздохнул я.
— Ты ее найдешь.
— Где?
— А где ты ищешь?
— Где же мне искать? Где придется. Мне ведь тоже девятнадцать лет, и скоро нас отправят за океан. Тебе-то повезло, что и говорить.
— Теперь я чувствую, что у меня все в порядке, — сказал Виктор. — Но, конечно, я хотел бы быть с ней, когда это отучится.
— Может быть, тебя оставят на это время.
— Некоторые ребята сидят здесь по два-три года.
— Они в роте «А», а ты нет.
— А как бы мне попасть в эту роту?
— Тебе нельзя.
— Почему?
— Не знаю. Просто нельзя — и все. Почему? А почему нельзя того или другого? Но ты все-таки попробуй. Постарайся как следует. Начни прямо завтра же. Трудись, не покладая рук. Узнай, что нужно для этого сделать, и сделай.
— О чем ты говоришь? — спросил Виктор. — Уж не пойти ли мне и сказать, что я не хочу на войну, так как мне надо быть с женой, когда она родит сына?
— Вот именно, — сказал я. — Почему бы и нет? Пускай пошлют кого-нибудь другого. Ведь им все равно не нужны там все сразу. Ты можешь остаться здесь, как и две-три сотни других ребят, которых на войну не отправят. Кто они такие? Почему они могут остаться? Со мной — дело другое. Отец теперь дома, все у него как следует быть, и я не прочь поехать — посмотреть белый свет. Я знаю, что мне посчастливится. Боюсь до смерти, а все равно хочу ехать.
— Почему? — спросил Виктор.
— Потому что неприятно торчать среди этих типов, которых никогда на войну не отправят.
— Почему неприятно?
— Да потому, что они хотят, чтобы ехал ты, я или вообще кто-нибудь другой. Они считают совершенно необходимым, чтобы на войну отправили тебя, а не их. Мне противно на них смотреть. Я лично не хочу, чтобы на войну отправляли кого бы то ни было. Мне надоело все это. Я заявил сержанту, что хочу на войну. А он говорит: «Что за спешка? Ты можешь тут сгодиться еще на год по крайней мере». А я говорю — хочу ехать. Наверно, многие из ребят позволяют себя убить таким образом — просто со злости. Они, наверное, предпочтут быть убитыми, чем болтаться тут со всей этой сволочью…
— Они вовсе не такие уж плохие, — сказал Виктор.
— Конечно, нет, — сказал я. — Я просто злюсь. Они ребята хорошие, замечательные, да только я их ненавижу всей душой. И скажу почему: потому что они чувствуют себя в безопасности. Знают, что с ними нянчатся. Они могут без конца друг перед другом притворяться, будто их вот-вот отправят под пули, а сами прекрасно знают, что стоит им пойти к кому надо и только взглянуть, чтобы уладить дело, и их никуда не отправят.
— Как же они это устраивают?
— А это ничего не стоит, если имеешь знакомства и знаешь, как себя вести. Тут все вполне прилично. Все в соответствии с армейскими правилами. Всем-то ведь ехать не нужно. И кто-то должен решать, кому ехать, а кому нет. Вот они и решают, что поедешь ты, а не кто-нибудь другой. Они тебя не знают. Для них ты только фамилия и номер. Когда нужно выбрать — тебя или другого, кого они знают, — ясно, они выбирают тебя. Все в порядке, никто не в обиде — у нас ведь война, а не что-нибудь. Постарайся попасть в эту роту.
— Я хочу на войну, — сказал Виктор.
— Нет, — сказал я. — Не будь дураком. Потрать на это дело немножко сил и времени. Ты должен быть при жене, когда она будет рожать тебе сына. Каждый должен оставаться с женой, когда она рожает, а ты — особенно.
— А ты на меня не сердишься за то, что я не просил сержанта, чтобы меня тоже отправили?
— Не будь дураком, — повторил я. — Я сердит, но не на тебя. Тебе я желаю от всего сердца — постарайся поладить с этими ребятами. Я этого сделать не могу. И не мог бы, если б даже хотел. Но, черт побери, будь я женат на прелестной девушке и будь она беременна, да я бы головой рискнул, а не дал им отправить меня на фронт. Я и так боюсь до смерти, хотя у меня нет жены, которая носит под сердцем сына. А то было бы во сто раз хуже. Уж, наверное, я сделал бы все, чтоб остаться с ней. Да я бы просто дезертировал. Сегодня я злюсь весь день. Я всегда бываю зол в день моего рождения. Тебе, наверно, кажется, что я злюсь и на тебя, но это не так. Разве ты позабыл, что мы с тобой братья? Я вот — нет, я помню об этом все время. Поэтому я тебе и твержу, чтобы ты хорошенько подумал и постарался добиться своего. Доминик сказал бы тебе то же самое.
— Я знаю, — сказал Виктор. — Он все время мне пишет об этом. Да ведь не гожусь я для таких вещей. Просто не гожусь — и все. Конечно, я должен что-нибудь придумать, да только я буду чувствовать себя очень глупо и меня все равно отправят. И потом, как знать? Может быть, война скоро кончится и нас не успеют отправить за океан. А может быть, нас и так не отправят, без всяких попыток с нашей стороны.
