был… Нет, это нельзя назвать угрызениями совести. Я в этом уверен. В своем завещании он не требует предпринимать активные поиски. Он просто написал:
«Если в течение года со дня моей смерти сын Арлетт Марешаль явится к моим адвокатам, удостоверив свою личность, он становится моим единственным наследником, за вычетом налогов на наследство».
В противном случае все отходит государству и учреждается несколько фондов, носящих имя Джо Хилла.
Оставалось всего четыре месяца. Никто не стал поднимать на ноги все службы, чтобы разыскать молодого человека, которого очень многим было невыгодно вводить в курс дел, приносящих им немалую прибыль…
«Вам ясно, мсье Альфред? Заботливо отвезти его в Лондон, слегка обтесать, давать советы, помогать в меру возможности… Роль старой, умной собаки… Потому-то я и говорю: Медор».
Он пошел переодеться. Он всегда переодевался к ужину. Тщательно привел себя в порядок, даже чтобы провести вечер в компании неряшливого доктора.
В десять вечера они пили на террасе «Колониального клуба» лицом к подернутой рябью лагуне, они начинали говорить чуть бессвязно, повторять одни и те же фразы, когда майор перебил собеседника.
— Он намекал на другую возможность, я только сейчас, понял, что он имел в виду. Не волнуйтесь, доктор… Я не пьян… Эти слова поразили меня. Особенно то, как зло он посмотрел мне в глаза, произнося их… Представьте себе, что Марешаль разлюбил Лотту. Представьте себе, что он откажется иметь дело с таким типом, как Мужен… Другая возможность? Подставной Марешаль, черт возьми! Кто в Лондоне знает настоящего? Если господам Хэгу, Хэгу и Добсону представить кого-то вместо Марешаля, но с настоящими документами, как они тогда поступят? Найти молодого человека, отвечающего предлагаемым условиям, совсем не трудно. А он будет делать то, что от него потребуют… Послушайте, доктор, я действительно начинаю бояться… Нельзя предсказать, что может произойти.
Он с опаской вглядывался в темноту сада.
— Закажите выпить, ладно? Пусть принесут бутылку и больше нас не беспокоят.
И он начал говорить. Говорил и пил. Доктор проводил его до отеля. Потом он проводил доктора — у того не было машины. В конце концов в два часа ночи муж официантки Мариэтт сам сел за руль и доставил Оуэна до дверей отеля.
Странный день. Его все время преследовало ощущение, что он барахтается в чем-то вязком и теплом, как муха в патоке. Нужно было хорошенько порыться в памяти, чтобы припомнить, когда еще у него была такая же сухость во рту. Хотя что они делали накануне? Ничего. Сидели в темноте на террасе, бесконечно говорили об одном и том же, как два старика, какие, они и есть в действительности.
У Оуэна осталось неприятное чувство, что он рассказывал о том, о чем следовало бы промолчать…
Он не помнил подробностей, но ему стало жалко себя и доктора, потому что оба одиноки, оба имеют пристрастие к спиртному и другие слабости. Наверное, он говорил об одиночестве, о том, что они оба никому не нужны…
Он одевался неторопливо, с достоинством. Из-за этой проклятой сухости во рту он держался с большим достоинством, чем обычно, поскольку приходилось рассчитывать каждое движение.
— Он убьет меня? А дальше что? На что я еще могу надеяться?
Действительно ли он произнес вчера эти слова? Наверное, произнес, потому что конец фразы застрял у него в памяти. Это он сказал в ответ на какую-то реплику доктора, не менее пьяного, чем он сам. Доктора тоже мучили навязчивые мысли.
— Если бы люди не считали, что они хитрее других, а по-хорошему пришли бы ко мне и сказали: «Доктор…»
Люди относились к нему скептически из-за его безалаберной жизни, из-за того, что он даже не пытался хотя бы слегка лицемерить…
— Я «оканальиваюсь»… Я уже «оканальился»… А дальше что? Именно поэтому мне все ясно… Все, что происходит с ними, уже было со мной, понимаете? Они приезжают сюда, полагая, что их убогие истории — в новинку. Представьте себе священника, отягощенного всеми смертными грехами. Ничего себе, исповедник! А врач, переболевший всеми болезнями!
Должно быть, они проявили снисходительность друг к другу при свете луны — оба седые, с брюшком, с багровыми лицами, — а Мариэтт в нетерпении ходила вокруг их столика, потому что ей хотелось спать…
— Эта тоже не понимает. Считает меня старым развратником… Как будто через мои руки не проходило по два десятка девушек на день покрасивее, чем она… Вы, майор (позже он стал обращаться к нему на «ты»), когда я вас увидел, то сразу же понял — вы будете нашим… Кажется, я вам уже это говорил… Будете, хотите вы того или нет! А вот Мужен — никогда. Проживи он здесь хоть двадцать лет, он все равно останется чужаком… Опасайтесь его, майор… Между вами теперь борьба не на жизнь, а на смерть…
Оуэн предпочел бы не вспоминать об этом. Они оба выглядели смешно. Наверное, доктору бессознательно нравилось запугивать майора.
— Если бы сейчас кто-то из темноты всадил бы вам пулю в лоб, я бы не удивился… За сколько он убивал в Панаме? Он же сказал вам — за ерунду… А теперь речь идет даже не о миллионах, о миллиардах… Можно считать, что вас уже нет в живых… Не будь я старой размазней, я бы заставил вас замолчать! Даже знать историю про вашего Джоакима и его завещание — и то опасно.
Он посоветовал ему поменьше гулять, не уходить с оживленных улиц.
Напоследок их разговор стал настолько бессвязным, что Оуэну было противно даже вспоминать… Однако, когда он спустился в холл, намереваясь отправиться на полуостров, он все-таки подумал о том, что было бы лучше взять кого-нибудь в сопровождающие. Он себя оправдывал тем, что устал, у него раскалывалась голова и он боялся вести машину в таком состоянии.
Не мог же он просить доктора поехать с ним, после того как тот перечислил ему все опасности, которые его подстерегают! Мак-Лин предупреждал, что присутствие слуги из бара может повредить ему в глазах пастора.
Он не стал есть, выпил крепкого кофе в саду, пронизанном светом, подошел к мсье Руа, выделявшемуся светлым пятном на темном фоне зелени. Может быть, мсье Руа все еще сердится на него за то, что он пьет не в гостиничном баре?
— Вы, случайно, никого не знаете, кто согласился бы поехать со мной на полуостров? Лучше кто-то, кто умеет водить…
Хозяин поразмыслил, пошел посоветоваться с женой, затем крикнул в сторону кухни:
— Тетуа!
