На ее счастье, шляпа была с вуалью, не будь этого, ее непременно задержали бы на улице. На ее счастье также, природа наделила ее такой несусветной внешностью, что не очень бросалось в глаза, как она обезображена: расцарапанное лицо было сплошь покрыто ссадинами, волосы торчали космами, платье, застегнутое кое-как, наспех, дрожащими руками, все смятое, висело на ней вкривь и вкось. Переходя Сену, она бросила в воду ключ от квартиры.
Она пришла к собору на несколько минут раньше своего спутника, который должен был явиться с экипажем, и пока она ждала, ее все время преследовала мысль, не вытащил ли кто-нибудь неводом ключ, и что, если его вытащили и выяснится, откуда он, дверь непременно откроют и найдут труп, и тогда ее задержат на заставе, отправят в тюрьму и осудят за убийство. Эти мысли не переставали преследовать ее до тех пор, пока не появился мистер Кранчер. Он усадил ее в экипаж, и они поехали.
— А что, сейчас на улице слышен шум? — спросила мисс Просс.
— Как обыкновенно, — ответил мистер Кранчер и посмотрел на нее с недоумением, удивляясь, что это она спрашивает и отчего у нее такой странный вид.
— Я не расслышала, — сказала мисс Просс. — Что вы сказали?
Мистер Кранчер повторил свой ответ, и не один раз; но сколько он ни повторял, она ничего не слышала.
„Уж лучше я буду просто кивать, — решил озадаченный мистер Кранчер. — Уж это-то она хоть увидит“. — И точно, она увидела.
— А сейчас есть шум на улице? — немного погодя, спросила мисс Просс.
Мистер Кранчер опять кивнул.
— Я ничего не слышу.
— Оглохла за один час? — раздумчиво промолвил мистер Кранчер, тщетно ломая себе голову. — Что это с ней такое приключилось?
— Мне показалось, — сказала мисс Просс, — как будто что-то вспыхнуло да как трахнет! И после этого я вдруг перестала слышать, совсем, навсегда.
— Надо же, вот чудеса! Что это с ней такое стряслось? — не на шутку встревожившись, рассуждал сам с собой мистер Кранчер. — Должно быть, чего хлебнула для храбрости. А вон эти страшные телеги грохочут! Уж это-то вы слышите, мисс?
— Я ничего не слышу, — сказала мисс Просс, видя, что он обращается к ней. — Ах, милый человек, я вам говорю, после того как у меня в голове вдруг что-то трахнуло, сразу наступила такая тишина, такая тишина, что ее теперь ничто не прошибет, так оно навсегда и останется, до конца дней моих.
— Да, уж коли она не слышит грохота этих телег, все они подъезжают к месту казни, — промолвил мистер Кранчер, оглядываясь через плечо, — похоже, она больше никогда ничего не услышит в здешнем мире. И так оно на самом деле и было.
Глава XV
Шаги умолкают навсегда
Грузно и гулко грохочут по улицам Парижа повозки с осужденными на смерть. Шесть телег везут вино гильотине, — порцию на день. Все немыслимые, ненасытные кровожадные чудовища, которыми человеческое воображение когда-либо населяло мир, соединились и воплотились в гильотине. Ни один листик, ни один колос, ни зерно, ни росток, ни побег, при всем богатейшем разнообразии почвы и климата Франции, не росли и не созревали в таких благоприятных условиях, в каких выращивалось это чудовище. Попробуйте еще раз сокрушить народ таким беспощадным молотом, и он превратится в такую же уродливую массу. Посейте опять те же семена хищного произвола и деспотизма, и они принесут такие же плоды.
Шесть телег с осужденными двигаются по улицам. Обрати их в то, чем они были, о могущественный волшебник Время! и мы увидим вместо них кареты самодержавных властителей, блестящую свиту, всесильных придворных, куртизанок в роскошных нарядах, храмы, в коих не „дом отца моего“[63], а разбойничий вертеп, и убогие лачуги в обнищалых деревнях, где миллионы крестьян гибнут от голода. Но нет, великий волшебник, который мудро вершит законы божественного зодчего, никогда не возвращает в прежний вид то, что он подверг превращению.
„Если превращение совершилось с тобой по воле Всемогущего, — говорят маги в мудрых арабских сказках[64] тем, кто приходит и просит, чтобы их освободили от чар, — ты останешься таким, как есть. А если тебя околдовал джинн, тебе возвратится твой прежний вид!“ Телеги с осужденными двигаются к месту казни, для них нет надежды обрести свой прежний вид.
Шесть телег смертников врезаются в толпу, как плуги, прокладывая в ней длинную извилистую борозду. Зловещие плуги движутся, взрывая темную массу, раскидывая по обе стороны теснящиеся ряды. Люди, живущие в домах, мимо которых изо дня в день возят осужденных на гильотину, так привыкли к этому зрелищу, что во многих окнах никого не видно, в других стоят или сидят, занимаясь своим делом, спокойно провожая взглядом едущих на казнь; но кое-где у окон собрались любопытные, похоже — хозяин позвал гостей поглядеть на зрелище и с покровительственным видом распорядителя выставки показывает им на ту или другую телегу, а может быть, и осведомляет их, кто там сидел вчера, а кто третьего дня.
Из тех, кто едет в телегах, одни смотрят на это безучастным взором, как и на все, что встречается им на их последнем пути; другие поглядывают не без интереса на жизнь, бьющую ключом. Многие сидят, опустив голову, поникнув в немом отчаянии, но есть и такие, которые, стараясь произвести впечатление, принимают картинные позы, как на сцене. Несколько человек сидят, закрыв глаза, и думают, или пытаются о чем-то думать. И только один какой-то несчастный помешался от страха, и поет, и даже порывается плясать. Но никто ни взглядом, ни жестом не взывает к сочувствию толпы.
Рядом с телегами по обе стороны едет конная стража, и то и дело из ближних рядов тянутся лица, стражников засыпают вопросами, По-видимому, вопрос всегда один и тот же, потому что вслед за тем в толпе происходит движение, лица жадно тянутся к третьей телеге. То один, то другой из стражников, едущих рядом с этой телегой, показывает острием шпаги на одного осужденного. Все только одно и спрашивают — который? Он стоит с краю, наклонив голову, и разговаривает с молоденькой девушкой, которая сидит на боковой скамье и держит его за руку. Он не обращает внимания на толпу, он разговаривает с девушкой. Когда телеги едут длинной улицей Сент-Оноре, в толпе там и сям раздаются по его адресу злобные выкрики. Они не трогают его, он спокойно улыбается, тряхнув головой, и волосы низко свешиваются ему на лицо. Он не может откинуть их руками, — руки у него связаны.
У какой-то церкви на ступенях паперти стоит тюремная овца — фискал. Он окидывает взглядом первую телегу: „Нет“. Вглядывается во вторую: „Нет. Неужели предал?“ — думает он, но вот взгляд его перебегает на третью телегу, и лицо его проясняется.
— Который Эвремонд? — спрашивает его кто-то сзади.
— Вон тот. С краю.
— Это которого девчонка за руку держит?
— Да.
И человек за спиной фискала вопит что есть силы:
— Смерть Эвремонду! На гильотину аристократов! Смерть Эвремонду!
— Шшш! — несмело останавливает его фискал.
— Это почему же, гражданин?
— Он сейчас за все расплатится, еще каких-нибудь пять минут. Дай ему умереть спокойно.
Но тот продолжает выкрикивать: „Смерть Эвремонду!“ Эвремонд на секунду оборачивается, видит фискала, пристально глядит на него и проезжает дальше.
Часы вот-вот пробьют три. Взрытая плугами борозда заворачивает на площадь к месту казни и здесь кончается; отброшенные по обе стороны и кое-где рассыпавшиеся ряды смыкаются за последним плугом, и толпа устремляется к гильотине. В первых рядах на стульях, расставленных, как на увеселительном зрелище, сидят женщины и деловито перебирают спицами — все вяжут. На одном из передних стульев стоит Месть и смотрит по сторонам, не идет ли ее подруга.
— Тереза! — кричит она пронзительным голосом. — Никто не видел Терезы? Тереза Дефарж!
— Вот уж кто никогда не пропускал! — говорит одна из вязальщиц.
— Она и сегодня не пропустит, — взвизгивает негодующая Месть. — Тереза!
— А ты кричи погромче! — говорит соседка.
Кричи громче, Месть! Еще громче! — Но нет — едва ли она услышит тебя! Кричи, Месть, ругнись разок-другой, отведи душу и снова кричи — нет, не услышит. Пошли за ней, покричи женщинам, пусть посмотрят, поищут ее, куда она провалилась! Нет, вряд ли твои посыльные, хоть они и не знают страха и ни перед чем не останавливаются, — вряд ли они отважатся последовать за ней туда, где можно ее найти.
— Вот несчастье! — кричит Месть, топая ногами. — И телеги уже приехали! Не успеешь оглянуться — и Эвремонду отрубят голову, а ее все нет. Вот и вязанье ее здесь, — и стул я для нее заняла, экая досада, прямо хоть плачь!
Месть соскакивает со стула и садится, смахивая слезы; телеги начинают разгружаться. Служители св. Гильотины, в полном облачении, торжественно приступают к священнодействию. Трах! — И палач, подхватив голову за волосы, поднимает ее и показывает толпе. И женщины, которые за минуту до того даже не подняли глаз от своего вязанья, чтобы взглянуть на эту голову, пока она еще мыслила и могла что-то сказать, считают: „Одна“.
