— В этом что-то есть, — признал Двойное Виски.
— Еще бы! — откликнулся мистер Маллинер. — Я знаю, о чем говорю. Влюбившись в Аврелию Каммарли, племянник мой Арчибальд изливал мне душу. Любил он безумно, но самая мысль о предложении ввергала его в такую слабость, что только бренди могло ему помочь. Однако… Но не лучше ли рассказать все с самого начала?
Те, кто не слишком хорошо знал моего племянника (сказал мистер Маллинер), считали его обычным, недалеким юношей. Узнав его получше, они обнаруживали свою ошибку: недалеким он был, но не в обычной степени. Даже в клубе «Трутни», где умственный уровень довольно низок, нередко замечали, что, будь его мозги матерчатыми, их едва хватило бы на трусы для канарейки. Бездумно и беззаботно шествовал он по жизни и до двадцати пяти лет испытал сильное чувство лишь тогда, когда на Бонд-стрит, в разгар сезона, заметил, что лакей выпустил его в разных гетрах.
И тут он встретил Аврелию.
Первая их встреча всегда казалась мне исключительно похожей на пресловутую встречу Данте и Беатриче. Как вы помните, Данте с Беатриче не беседовал, как и Арчибальд с Аврелией. Данте вылупил глаза — как и Арчибальд. Оба они влюбились сразу. Наконец, Данте было девять лет, что же до Арчибальда, именно на этом возрасте остановился он в своем развитии.
Разница только в том, что Данте шел по мосту, тогда как мой племянник вдумчиво пил коктейль у окна кафе.
Когда он приоткрыл рот, чтоб рассмотреть улицу получше, в поле его зрения вплыла греческая богиня. Выплыв из магазина, она остановилась, чтобы схватить такси, и мой племянник влюбился.
Это странно, ибо обычно он влюблялся в девиц иного типа. Как-то я взял здесь, в «Привале» книжечку, изданную полвека назад и принадлежавшую, вероятно, нашей очаровательной хозяйке. Называлась она «Тайна сэра Ролфа», героиня же, леди Элейн, была величава и прекрасна, с породистым носом, надменным взором и той особой статью, по какой всегда узнаешь дочь графского рода, уходящего в глубь времени. Вот вам Аврелия Каммарли.
Однако, увидев ее, Арчибальд пошатнулся, словно пил не первый, а хотя бы десятый коктейль.
— Вот это да! — заметил он.
Чтобы не упасть, он вцепился в подвернувшегося Трутня и увидел, что это — Алджи Уилмондэм-Уилмондэм, то есть именно тот, в кого и надо вцепляться, ибо он знает всех на свете.
— Алджи, — хрипло и тихо выговорил мой племянник, — постой-ка минутку.
Тут он запнулся, припомнив, что Алджи — первоклассный сплетник; и продолжал, уже в личине:
— Кто это там, а? Вроде бы встречались…
Проследив за его перстом, Алджи успел заметить, как богиня садится в такси.
— Вот это? — проверил он.
— Да, — ответил Арчибальд, зевая для пущей верности. — Никак не вспомню…
— Аврелия Каммарли.
— Да? Значит, ошибся. Мы не знакомы.
— Могу познакомить. Она будет на скачках. Разыщи меня там.
Арчибальд зевнул еще раз.
— Что ж, — согласился он, — разыщу, если не забуду. А есть у нее какие-нибудь родители?
— Я знаю тетку. Живет на Парк-стрит. Жуткая зануда.
— Зануда?! Эта дивная… то есть миловидная девушка?
— Тетка. Она считает, что Бэкон написал Шекспира.
— Бекон? Кто это?
— Такой лорд. Ну, про Шекспира ты слышал. Тетка считает, что его пьесы написал не он, а этот самый лорд. Уступил, что ли.
— Молодец, — одобрил Арчибальд, — хотя кто его знает… Может, задолжал твоему Шекспиру.
— Видимо, да.
— Как его звали?
— Бэкон.
Арчибальд записал это имя на манжете, приговаривая:
— Ага, ага…
Когда Алджи ушел, он глядел в потолок. Душа его бурлила и кипела, как расплавленный сыр. Через некоторое время он встал и пошел покупать носки.
Носки с сиреневой стрелкой утешают, но исцелить не могут. Вернувшись домой, он снова разволновался. Теперь он мог подумать, а думать — нелегко.
Беспечные слова друга подтвердили худшее из подозрений. Если ты живешь вместе с тетей, которая знает всяких Бэконов, ты вряд ли польстишься на слабоумное созданье. Допустим, они встретятся; допустим, она пригласит его; допустим, она одарит его своей дружбой — ну и что? Он ничего не может ей предложить.
Деньги?
Да, и немало. Но что такое деньги?
Носки?
У него — лучшая коллекция в Лондоне, но и носки — не всё.
Сердце?
На что ей такое сердце?
Нет, думал он, ей нужны, скажем так, свершения. А что он совершил? Ничего. Конечно, он прекрасно кудахтает. Слава его звенит по Вест-энду. Если речь зайдет о курицах, золотая молодежь тут же заметит: «Маллинер — не Спиноза, но кудахтать умеет, да, умеет».
Однако умение это скорее помешает здесь, чем поможет. Такие девушки гнушаются этим родом искусства. Арчибальд покраснел при одной только мысли, что кто-нибудь откроет ей постыдную тайну.
Когда их знакомили на скачках, Аврелия спросила:
— Говорят, вы прекрасно изображаете курицу? А он вскричал:
— Какая ложь! Нет, какая бесстыдная ложь! Они за это ответят!
Казалось бы, просто и смело; но убедительно ли? Поверила ли она? Он на это надеялся, хотя прекрасные глаза глядели как-то слишком пытливо, словно проникали в тайные низины души.
Тем не менее она его пригласила. Величаво, презрительно, со второго захода — но пригласила как-нибудь зайти. А он решил показать ей, что под оболочкой лоботряса таятся истинные сокровища.
Должен признать, что для человека, который ухитрился вылететь из Итона и верил колонке «Бега», Арчибальд проявил неожиданную сообразительность. Быть может, любовь просветляет разум; быть может, рано или поздно, сказывается кровь. Арчибальд — нашего рода, а Маллинер — это Маллинер.
— Мидоус, мой друг, — сказал он лакею, который был ему и другом.
— Да, сэр?
— Говорят, был такой Шекспир. И еще Бэкон. Этот Бэкон писал пьесы, а Шекспир подписывал.
— Вот как, сэр?
— Вроде, правда. По-моему, это непорядочно.
— Несомненно, сэр.
— В общем, надо разобраться. Разыщите книжечки две, я полистаю.
Мидоус раздобыл несколько толстых томов, и племянник читал их две недели. Потом, заменив верный монокль очками в роговой оправе, придавшими ему сходство с вдумчивой овцой, он отправился к Аврелии.
В первые же минуты он сурово отверг сигарету и осудил коктейль. Жизнь, сообщил он, дана нам не для того, чтобы мы губили разум и печень. Возьмем, к примеру, Бэкона. Пил он коктейли? Да что вы!
Тетка, до сей поры — достаточно вялая, внезапно ожила и спросила:
— Вы любите Бэкона, мистер Маллинер?
Получив утвердительный ответ, она протянула щупальце, утащила моего племянника в угол и сорок семь минут говорила с ним о криптограммах. Словом, полный успех. Что вы хотите, Маллинер — это Маллинер!
Успех был настолько полон, что тетка пригласила его в сассекскую усадьбу. Сообщая об этом мне, Арчибальд нервно пил виски с содовой, а я удивлялся, почему у него такой растерянный вид.
— Ты не радуешься, мой дорогой, — сказал я.
— А с чего мне радоваться?
— Ну, как же! Там, в уединенной усадьбе, ты легко найдешь возможность объясниться.
— Найти-то найду, — скорбно признал племянник, — но толку от этого мало. Я не решусь. Ты не представляешь, что такое — любить Аврелию. Когда я гляжу в ее чистые, умные глаза, когда созерцаю ее прекрасный профиль, я ощущаю себя точно так же, как ощущал бы себя кусок «рокфора», отвергнутый санитарным инспектором. Да, я к ним поеду, но ничего у меня не выйдет. Проживу один, сойду холостяком в могилу. Виски, пожалуйста, и покрепче!
Усадьба Броустид Тауэре расположена милях в пятидесяти от Лондона; и, быстро проехав их в собственной машине, он успел переодеться к обеду. Однако в столовой обнаружилось, что представители его поколения уехали в сельский ресторан. Пришлось расходовать на тетю плоды тех двадцати двух минут, в течение которых он вывязывал галстук.
Обед его не обрадовал. Среди особенностей, отличавших трапезу от вавилонских пиршеств, было полное отсутствие горячительных напитков. Без искусственной стимуляции трудно выдерживать теток с должным, философским спокойствием.
Арчибальд давно убедился, что данной тетке нужна добрая доза клопомора. За обедом он как-то уворачивался, за кофе — не сумел. Она разошлась вовсю, загнав его в угол кушетки и применяя цифровой алфавит к мильтоновой эпитафии.[91]
— Ну, к этой, — сказала тетка. — «Так в чем же ты нуждаешься, Шекспир?»
— А, к этой! — сказал Арчибальд.
— Именно. «Не в том ли, чтоб тебе дивился мир? Иль в том, чтоб пирамиду возвели, священный прах скрывая от земли?»
Арчибальд, туго разгадывавший загадки, на это не ответил.
— Как в пьесах и сонетах, — продолжала тетка, — мы заменяем буквы числами.
— Простите, что мы делаем?
