Том приподнялся на локте и тут же лег.
— Эх, ослаб я. Сейчас расскажу. Так, чтобы всем сразу. А ребята?
Мать посмотрела на прижавшихся к стене детей.
— Подите умойтесь.
— Нет, — сказал Том. — Пусть слушают. Пусть все узнают. А то как бы не проболтались.
— Да что случилось? — допытывался отец.
— Сейчас расскажу. Я пошел вчера разузнать, почему те кричали у канавы. И встретил Кэйси.
— Проповедника?
— Да. Проповедника. Только теперь он руководил забастовкой. За ним пришли, взять его.
Отец спросил:
— Кто пришел?
— Не знаю. Какие-то люди. Вроде тех, что тогда остановили нас на дороге около лагеря. С палками. — Он помолчал. — Кэйси убили при мне. Размозжили ему голову. У меня в глазах потемнело. Вырвал палку, — Рассказывая, он снова видел ночь, темноту, огни фонарей. — Я… я ударил одного.
У матери перехватило дыхание. Отец словно окаменел.
— Убил? — тихо спросила она.
— Не знаю… У меня в глазах потемнело. Норовил так, чтобы убить.
Мать спросила:
— Тебя видели?
— Не знаю. Не знаю. Должно быть, видели. Они были с фонарями.
Секунду мать молча смотрела ему в глаза.
— Па, — сказала она, — разломай ящики. Надо приготовить завтрак. Вам скоро на работу. Руфь, Уинфилд! Если кто спросит — Том заболел, слышите? А если будете болтать, его… посадят в тюрьму. Слышите?
— Да, ма.
— Джон, ты последи за ними, чтобы они ни с кем не разговаривали. — Она разожгла огонь из ящиков, в которых раньше были сложены вещи, замесила тесто, поставила на плиту кофейник. Тонкие доски горели жарко, огонь с ревом рвался в трубу.
Отец разломал последний ящик. Он подошел к Тому.
— Ведь Кэйси… Кэйси был хороший человек. Чего он вздумал ввязываться в такие дела?
Том хмуро сказал:
— Они приехали работать по пяти центов с ящика.
— Мы столько же получаем.
— Да. Мы штрейкбрехеры. Им давали два с половиной цента.
— Этого и на еду не хватит.
— Я знаю, — устало проговорил Том. — Потому они и забастовали. А с забастовкой, наверно, вчера покончили. И сегодня нам, наверно, тоже будут платить два с половиной.
— Да как же они, сволочи?..
— Вот так, па. Ты понимаешь? Кэйси был хороший человек, таким он и остался… Не могу забыть. Лежит… голова вдребезги, кровь хлещет. О господи! — Он закрыл глаза рукой.
— Что же теперь делать? — спросил дядя Джон.
Эл поднялся с матраца.
— Я знаю, что мне делать. Уйду, и все.
— Нет, Эл, так не годится, — сказал Том. — Без тебя теперь нельзя. Уходить надо мне. Со мной вам опасно. Я оправлюсь немного и уйду.
Мать возилась у печки. Голова ее была повернута к ним, чтобы лучше слышать. Она положила сала на сковороду и, дождавшись, когда оно зашипит, стала опускать в него тесто с ложки.
Том продолжал:
— Тебе нельзя уходить, Эл. На твоем попечении грузовик.
— Надоело мне.
— Что ж поделаешь, Эл. Ведь это твоя семья. Ты можешь помочь ей. А со мной теперь опасно.
Эл сердито заворчал:
— Не дают мне устроиться в гараже!
— Потом устроишься. — Том отвернулся от Эла и увидел Розу Сарона. Она лежала на матраце и смотрела на него огромными, широко открытыми глазами. — Ты не бойся, — сказал он ей. — Сегодня тебе молока купят. — Она потупилась и ничего не ответила ему.
Отец сказал:
— Все-таки надо знать наверняка, Том. Ты убил его?
— Я сам не знаю. Ведь было темно. Потом меня кто-то ударил. Я не знаю… Дай бог, чтобы подохла эта сволочь. Дай бог…
— Том! — крикнула мать. — Не надо так говорить.
На улице послышался грохот медленно подъезжающих машин. Отец подошел к окну.
— Эх, сколько нового народу приехало, — сказал он.
— Забастовку, наверно, прикончили, — сказал Том. — Наверно, нам будут платить теперь по два с половиной цента.
— Да ведь так хоть бегом бегай, все равно не заработаешь на обед.
— Я знаю, — сказал Том. — Ешьте падалицу. Все-таки немного поддержит.
Мать повернула лепешку на сковороде и помешала кофе.
— Слушайте, — сказала она. — Я сегодня куплю дробленой кукурузы. Сварю кашу. А как только раздобудем бензину, надо уезжать отсюда. Здесь нехорошо. И Тома одного я тоже не отпущу. Нипочем.
— Нет, ма, нельзя. Я же говорю — со мной теперь опасно.
Она вздернула подбородок.
— Так и сделаем. Ну, садитесь, ешьте, пора идти. Я уберусь и тоже приду. Надо побольше заработать.
Лепешки были такие горячие, что брызгали салом. Они быстро выпили кофе и налили себе по второй кружке.
Дядя Джон покачал головой, не поднимая глаз от тарелки.
— Так просто это с рук не сойдет. Опять мои грехи сказываются.
— Да будет тебе! — крикнул отец. — Некогда нам возиться с твоими грехами. Ну, пошли. Ребята, вы тоже идите, будете помогать. Ма верно говорит. Надо поскорей выбраться отсюда.
Когда они ушли, мать поднесла Тому тарелку и кружку.
— Ты бы поел.
— Нет, ма, не могу. Так все болит, что я и рта не открою.
— А ты попробуй.
— Нет, ма, не могу.
Она присела к нему на край матраца.
— Расскажи мне. Я хочу понять, как все было. Хочу во всем разобраться. Что Кэйси сделал? За что его убили?
— Ничего не сделал. Он стоял, а они осветили его фонарями.
— Что он говорил? Ты помнишь, что он говорил?
Том сказал:
— Конечно, помню. Кэйси говорил: «Вы не имеете права морить людей голодом». Потом этот толстый обругал его красной сволочью. А Кэйси сказал: «Вы не ведаете, что творите». Тогда толстый его ударил.
Мать опустила глаза. Она сжала руки.
— Так и сказал?.. «Вы не ведаете, что творите?»
— Да.
— Вот бы наша бабка его услышала.
— Ма… когда дышишь, ведь над этим не задумываешься. Вот так и со мной было. Я даже подумать не успел.
— Я тебя не виню. Хорошо, если б этого не случилось. Если б тебя там не было… Но ведь иначе ты не мог. Я не вижу за тобой вины. — Она подошла к печке и намочила тряпку в горячей воде. — Вот, возьми. Приложи к лицу.
Он приложил горячую тряпку к скуле и носу и съежился от боли.
— Ма, я ночью уйду. Я не хочу, чтобы вы из-за меня терпели.
Мать гневно заговорила:
— Том! Я много чего не понимаю. Но без тебя нам легче не станет. Без тебя мы совсем погибнем. Было время — жили мы на земле, и тогда все казалось просто. Старики умирали, дети рождались, и все мы жили вместе — у нас была семья, неразделимая… видишь, где она начинается, где кончается. А сейчас ничего не видишь. Ничего не поймешь. Сейчас все расползлось. Эл ноет, канючит — хочет отбиться от нас. От дяди Джона никакого толку. Отец потерял свое место. Он уже не главный в семье. Все рушится, Том. Семьи больше нет. А Роза… — Она обернулась и посмотрела в широко открытые глаза дочери. — Будет у нее ребенок, а семьи нет. Я стараюсь хоть как-то поддержать ее. Уинфилд… что из него получится? Скоро совсем одичает. Да и Руфь тоже… растут как звереныши. На кого мне опереться? Не уходи, Том. Останься, помоги нам.
— Хорошо, — устало проговорил он. — Хорошо. Хоть и зря это.
Мать вернулась к тазу с грязной посудой, перемыла оловянные тарелки и вытерла их.
— Ты не спал ночью?
— Нет.
— Так спи. Я видела, у тебя и брюки и рубашка мокрые. Надо подсушить их около печки. — Она убрала посуду. — Ну, я пойду в сад. Роза, если кто придет, — Том заболел, слышишь? Никого не пускай, слышишь? — Роза Сарона молча кивнула. — Мы к полудню вернемся. Ты усни, Том. Может, мы уедем отсюда вечером. — Она быстро подошла к нему. — Том, ты не сбежишь?
— Нет, ма.
— Правда? Никуда не уйдешь?
— Нет, ма. Я здесь буду.
— Ну, хорошо. Так не забудь, Роза. — Она вышла и плотно притворила за собой дверь.
Том лежал не двигаясь, — и вдруг сон, словно волной, поднял его к той черте, за которой гаснет сознание, медленно отступил и поднял снова.
— Том!
— А? Что? — Он проснулся, как от толчка. Он посмотрел ка Розу Сарона. Ее глаза негодующе горели. — Что тебе?
— Ты убил человека?
— Да. Не кричи. Хочешь, чтобы услышали?
— Пусть слышат! — крикнула она. — Мне та женщина все объяснила. Я теперь знаю, что бывает за грехи. Разве ребенок родится здоровый? Конни ушел, меня не кормят, как нужно. Молока я не вижу. — Она истерически вскрикнула: — Ты убил человека! Разве теперь родится здоровый ребенок? Я знаю… он будет урод… урод! Я никогда не танцевала в обнимку.
Том встал с матраца.
— Тише, — сказал он, — Услышат, придут.
— Пускай! Он будет урод. Я никогда так не танцевала.
Он шагнул к ней.
— Замолчи!
— Не подходи ко мне. Ведь это не в первый раз. Ты уже одного убил. — Лицо у нее побагровело. Она с трудом выговаривала слова. — Видеть тебя не могу! — Она закрылась одеялом с головой.
Том услышал приглушенные, судорожные рыдания. Он закусил губу и потупился. Потом подошел к отцовскому матрацу. Под матрацем лежала винтовка — тяжелый длинный винчестер 38-го калибра. Том взял его, проверил, есть ли патрон в стволе, взвел курок и вернулся на свое место. Он положил винчестер на пол, прикладом на матрац. Рыдания Розы Сарона перешли в тихие всхлипывания. Том лег, натянул одеяло на голову, натянул его на разбитое лицо, оставив небольшой продух. Он вздохнул:
