Ознакомительная версия.
А в то же время упорно держался неизвестно кем пущенный слух, будто жизнь на Геркомеровом холме отнюдь не так безгрешна, как кажется со стороны. Говорили, что воскресные вечерние службы в молельне заканчиваются беснованьем, плясками и выкриками «на непонятных языках» — словом, «настоящими оргиями», по выражению видных философов-моралистов из бара при гостинице «Иллинойс». Но поскольку ни один посторонний ни разу не пробыл и трех минут ближе, чем в пятидесяти ярдах от молельни, проверить эти рассказы не представлялось возможным.
Порки оставил Роджера перед домом своего деда, а сам пошел привязать лошадей.
Дьякон сидел в плетеном кресле-качалке на узенькой галерее, заменявшей парадное крыльцо. Ноги его были укрыты домотканым одеялом. Он был очень смуглый, с такими же, как и у внука, черными, лишенными блеска глазами. Индейские лица почти не меняются с тридцати лет до семидесяти.
— Извините, что не встаю вам навстречу, мистер Эшли, — сказал он и жестом пригласил Роджера сесть на стул рядом.
Он повернулся и долгим взглядом посмотрел на гостя. Роджер почувствовал благоговейный трепет, а потом нежность. У него никогда не было деда. Наконец Дьякон заговорил.
— Знаете ли вы, что ваш отец пришел на помощь нашей общинной церкви, когда ей понадобилась помощь?
— Нет, Дьякон, — с удивлением ответил Роджер.
Последовала одна из долгих индейских пауз, к которым Роджер привык с детства. Они были как глубокий живительный вдох.
— В то время вам было, наверно, лет одиннадцать. Наша церковь стояла тогда вон на том крутом холме. Весна принесла с собою неделю проливных дождей. Со всех склонов стала оползать земля. Однажды среди ночи церковь скатилась в долину. Она несколько раз перевернулась и разбилась в щепки.
Снова долгая пауза.
— На следующей неделе, как только дороги вновь стали проезжими, ваш отец приехал сюда. Он дал старейшинам сто пятьдесят долларов.
Пауза.
— Это было намного больше, чем он мог себе позволить. Вы знаете, что ваш отец не был богатым человеком?
— Я начал понимать это лишь в последние годы, Дьякон. Дома отец никогда не говорил о деньгах.
— Мы отдавали ему долг понемногу, частями, но каждый цент из тех денег, что мы ему приносили, он употреблял на помощь нашим же детям. Ваш отец жил с широко раскрытыми глазами, мистер Эшли. Знаете ли вы, что это он послал Аристида учиться сапожному делу в Спрингфилд?
— Нет, Дьякон.
— Рот вашего отца не был так широко раскрыт, как его глаза.
Долгая пауза.
— До того дня, когда он привез нам эти деньги, никто из нас, стариков, не сказал с ним ни единого слова. Но он знал всех наших молодых людей. Ваш отец любил молодежь. А молодежь это ценит, особенно в людях со стороны. Мы наблюдали за ним, а когда он привез нам деньги, мы поняли, что и он наблюдал за нами.
Пауза.
— Можете ли вы сказать мне, каких религиозных убеждений придерживался ваш отец?
Роджер помедлил.
— По воскресеньям он водил нас в методистскую церковь. Дома он ни о чем таком не говорил. Вечерами мы читали вслух Библию. Некоторые ее части он очень любил, но никогда не пытался толковать их. Я не знаю, что происходило в его душе. Когда доктор Бенсон пришел к нему в тюрьму, он попросил его больше не приходить. Вы, наверно, слыхали об этом. Я хотел бы ответить на ваш вопрос, Дьякон. Я хотел бы знать, что вам ответить.
Дьякон наклонился вперед и оперся на палку.
— Мы чувствовали, что его желание пожертвовать деньги нашей церкви имеет особый смысл. Мы чувствовали, что он пришел к нам не просто как добрый человек, а как человек верующий… И мы были правы.
Это было произнесено с такой многозначительностью, что Роджер невольно понизил голос.
— Как вы об этом узнали, Дьякон?
Дьякон медленно и с мучительным трудом стал подниматься с кресла.
— Через несколько минут я вам это скажу. Сначала я хочу показать вам церковь, которую ваш отец помог нам построить.
Опираясь на палку, Дьякон медленно повел Роджера узкой улочкой, огибавшей вершину холма. По обеим сторонам стояли совершенно одинаковые домики. На улице не было следов колес. Конюшни были расположены ниже, Им навстречу попалось несколько мужчин, женщин и детей. Все они слегка кланялись, проходя мимо, но никто не произнес ни слова и никто не взглянул на Роджера. Церковь некогда была выкрашена в коричневый цвет. Над главным входом возвышалась маленькая звонница, как в сельской школе. Церковь стояла на ровной площадке, а вокруг площадки часть глинистого склона была обнесена белой дощатой изгородью. Дьякон остановился, держась рукой за столб ворот.
— Это наше кладбище.
Никаких памятников или надгробных плит нигде не было видно. Роджер удержал вопрос, просившийся на язык.
— На небесах мертвым дают новые имена, мистер Эшли. Здесь наши имена и наши тела быстро истлевают и забываются. Мое имя Сэмюэл О'Хара. Здесь, на этой земле, покоится не менее десятка Сэмюэлов О'Хара. — Голос его зазвучал суше. — Зачем мне нужно объявление о себе здесь, когда я предстану пред лицом господа?
Пауза.
— Сколько миллиардов людей уже умерло? Никому не счесть их. Лишь одно имя из огромного числа имен остается в памяти людской на сотню лет. Остальные же — лишь перегной, на котором взрастут ливанские кедры.
Они вошли в церковь. В ней не было никакого рождественского убранства. Стоял только один стол и много скамеек. Церковь напоминала классную комнату. Пол был истерт и исшаркан, словно на нем возилась орава ребятишек. Было очень холодно. Роджера пробрала дрожь от холода и смутных предчувствий. Дьякон поднял руку и показал на доску, прибитую к стене возле двери. На доске была надпись: «Это здание — дар Джона Баррингтона Эшли. 12 апреля 1896 года». Роджеру страстно захотелось увидеть своего отца — так иногда хочется увидеть незнакомца, о котором слыхал много хорошего.
— Мой отец был когда-нибудь здесь, Дьякон?
— Нет… Вы — первый человек, не принадлежащий к нашей общине, который переступил порог этой церкви.
В противоположной стене отворилась дверь, и вошли трое мужчин с керосиновыми лампами в руках. При виде Дьякона они повернули было назад, но Дьякон громко сказал:
— Можете делать свое дело.
Мужчины стали прикреплять лампы к крюкам, свисавшим с потолка. Лампы были начищены до блеска; стекла сверкали, как хрусталь.
Дьякон вместе с Роджером воротились домой. Они вошли в первую комнату. В небольшом очаге горел огонь. Сильно пахло щелочным мылом.
— Сейчас вы поймете, почему я думаю, что ваш отец относился к нам как человек верующий. — Он вынул из кармана старый конверт. — Это письмо мы получили за четыре дня до того, как он отправился в путешествие, которое, он считал, приведет его к смерти. Ваша мать знала об этом?
— Думаю, что нет. Пожалуй, наверняка не знала.
— Вам, должно быть, приятно будет прочитать письмо в одиночестве. Лучше всего, если вы выйдете на крыльцо и прочтете его там. Потом принесите его обратно.
Ни разу у Роджера так не кружилась голова с тех пор, как он голодным юнцом пришел в Чикаго. В нем нарастало ощущение чего-то огромного и непостижимого. Он чувствовал себя как человек, который всю свою жизнь брел ощупью, не ведая о чудесах и опасностях, его подстерегающих, о глазах, следящих за каждым его шагом, о знамениях, начертанных на облаках. Он понял, что жизнь неизмеримо значительнее, глубже и рискованней, чем мы думаем. Он выронил из рук конверт и наклонился, чтобы поднять его. Ему вдруг стало страшно, что он так и пройдет свой путь, ничего — решительно ничего — не узнав о тех светлых и темных силах, что ведут меж собой жестокую схватку под покровом внешней благопристойности, — страшно, да, страшно, что ему суждено до конца жить жизнью раба или четвероногой твари с низко опущенной головой.
Он вышел на крыльцо. Он достал письмо из конверта. Слезы обожгли ему глаза. Он набрал побольше воздуху в легкие, словно изготовившись к бегу, и начал читать:
«Старейшинам религиозной общины ковенантеров.
Уважаемые друзья.
Не считая членов моей семьи, вы — единственные, кому я хочу нечто сказать на прощанье.
4 мая вечером я выстрелил из ружья в мишень. Человек, находившийся в нескольких шагах левее этой мишени, упал мертвым. Я не могу найти этому никакого объяснения. Я не повинен в убийстве — ни делом, ни помыслом.
Вы помните, что я всегда испытывал глубокий интерес к церкви и селению на Геркомеровом холме. В детстве бабушка водила меня в церковь, которая, как мне кажется, была похожа на вашу. Проведенные там часы, когда душа моя была полна тишины, смирения и веры, запомнились мне на всю жизнь. Нечто подобное встретил я и у членов вашей общины. Каждое воскресное утро, когда я присутствовал в Коултауне на богослужении совершенно иного толка, мысли мои уносились на Геркомеров холм.
У меня остается сын. Я не знаю никого старше его, кто бы мог наставить его словами совета, ободрения или порицания. В двадцать один год мужчина уже не терпит руководства. Если до того, как мой сын Роджер достигнет этого возраста, вы увидите, что он выказал малодушие или совершил нечто необдуманное и предосудительное, я прошу вас показать ему это письмо.
Ознакомительная версия.
