Девичий голос затянул какую-то народную песню.
Напев у нее был грустный, меланхоличный, как у большей части словацких песен, словно слагали их, обливаясь слезами.
А голос, что пел эту песню, – на диво красивый, звонкий, полный чувства. Слова у песни простые:
Когда я тебя причесывала,
Прядки шелковой не дернула.
Умывала дитя милое,
Целовала – не бранила я.
Иван помрачнел.
Зачем поют эту песню? Зачем другие переняли ее? Отчего прошлому не дают уйти, кануть в забвение?
– Вот как раз идет та девушка, – сказал старый Пал. – Это ее песня. Видно, она взбирается на вершину угольной кучи.
Через мгновение на вершине черного холма показалась девушка.
Бегом вкатила она груженую тачку и, взобравшись наверх, легко и быстро опорожнила ее. Крупные куски угля посыпались вниз.
Это была молодая стройная девушка: одежда ее – синяя жилетка и короткая красная юбка.
Но эта красная юбка, не подоткнутая, по шахтерскому обычаю, к поясу, позволяла видеть лишь тонкие щиколотки да упругие икры девушки.
С головы ее сбился пестрый платок, и открылись блестящие черные косы, уложенные венцом.
Лицо ее было запорошено углем, но светилось неподдельным весельем. Земная грязь и неземное сияние.
И чего не могла скрыть даже угольная пыль – огромные темные очи, два больших черных алмаза. Звезды из мрака.
Девушка какое-то мгновение неподвижно стояла на вершине угольного холма, удивленно взирая на многолюдное собрание.
В следующее мгновение рядом с ней очутился Иван.
Обезумев от страха за свою неожиданную радость, он бросился с порога караульного помещения через линию железной дороги и взлетел на гору угля.
– Эвелина! – воскликнул он, схватив девушку за руку. Девушка взглянула на него и, тихонько покачав головой, поправила:
– Нет! Эвила!
– Ты здесь! Ты вернулась сюда! Девушка кротко ответила:
– Я работаю здесь, сударь, на вашей шахте уже целый год… И если позволите, останусь работать и дальше.
– О нет! Ты будешь моей женой! – пылко воскликнул Иван, прижав руку девушки к своей груди.
Все, кто стоял внизу, могли видеть, могли слышать это. Девушка склонила голову к руке Ивана и прильнула к ней губами.
– О нет! Нет, сударь! Позвольте мне быть вашей рабой, домашней прислугой. Прислугой вашей жены. Я все равно буду счастлива, больше мне ничего не нужно!
– Но мне нужно! Ты пришла, чтобы стать моею. Как могла ты поступить так жестоко, целый год быть рядом и не заговорить со мной?
– О сударь! Вы столь добры, что готовы возвысить меня до себя! – промолвила девушка, и лицо ее исказила боль, мука отречения. – Но вы не сможете простить меня. Вы не знаете, кем я была.
– Я все знаю и все прощаю!
Этими словами Иван подтвердил только, что ничего не знает. Ибо если бы он знал все, тогда не этой девушке следовало бросаться к его ногам, а ему у ног ее на коленях целовать ей руки: к ним не пристал запах омерзительного мускуса, их не унизила угольная пыль!
Иван прижал девушку к груди.
Она прошептала:
– Вы меня простите, но мир не простит вам этого!
– Мир! – повторил Иван, со строптивостью вероотступника вскидывая голову. – Вот он, мой мир, – воскликнул он, ударяя себя в грудь. – Мир! Оглянись вокруг. Все, кто живет в этой долине, мои должники по гроб жизни! Малая травинка – и та здесь обязана мне тем, что зеленеет! Горы и долы знают, что после бога я – единственный, кто уберег их! Я получил миллион! И ни у кого не отнимал его. Сколько филлеров, столько благословений пришло ко мне. От княжеских дворцов до лачуги бедной вдовы я осушил всем слезы отчаяния. Я даровал жизнь даже врагам своим, я спас вдов и сирот от их жалкой участи. По всему свету славили мое имя, а я укрылся под землю, чтобы не слышать хвалебных гимнов. Я видел обращенную ко мне улыбку прекраснейшей из женщин, и в одной этой улыбке крылся целый мир! А я лишь хранил ключ от гроба той, что делала мир столь прекрасным. Мой же мир здесь, внутри. И в нем никогда не было и не будет места ни для кого, кроме тебя. Скажи, сможешь ли ты полюбить меня?
Очи девушки затуманились. Она чувствовала, как на нее нисходит неземное блаженство. Перед нею был сияющий лик Зевса, один взгляд которого погубил Семелу.
– О сударь, – прошептала она, – если я не умру сей час… то буду любить вас вечно; но я знаю… что сейчас должна умереть…
С этими словами девушка без чувств упала на руки Ивана. Лицо ее, еще минуту назад румяное, пожелтело, как воск; глаза, что были такими сияющими, остановились и померкли; фигура ее, миг назад гибкая, как распускающаяся роза, поникла, словно опадающий розовый лист.
Иван держал на руках девушку, за которую перенес столько мук, столько страдал, боролся и которая сказала ему: «Если я не умру сейчас, то буду любить вас вечно», – а ноша его была без чувств и без жизни, сердце ее не билось.
«Но я знаю, что сейчас должна умереть!»
Она не умерла.
Алмаз всегда остается алмазом.
This file was created with BookDesigner program [email protected] 10.01.2009
