Гора забывал об этом в обществе просвещенных людей, среди которых он привык жить, ибо это общество испытывало на себе действие внешних сил, помогающих людям объединиться ради общего блага; там стремились сохранить единство, и приходилось думать лишь о том, чтобы их совместные усилия не вылились в слепое подражание кому бы то ни было и не оказались бесплодными.
Но в застывшей в летаргическом сне деревне, на которую удары извне не оказывали непосредственного действия, Гора увидел ничем не прикрытую, позорную слабость своей страны.
Юноша нигде не находил и следа той религии, которая стремлением помочь, любовью, состраданием, самопожертвованием и уважением к человеку даровала бы людям силы, жизнь, счастье. Традиции, старинные обычаи только разобщали людей, старательно отделяя их друг от друга; они изгоняли из обихода людей даже любовь и не давали простора уму; они только ставили препятствия человеку на каждом шагу. Здесь, в этих деревнях, Гора воочию убедился, как жестоки и пагубны последствия этого слепого рабства — он не мог не видеть, что они проявлялись буквально во всем, отражаясь на здоровье людей, их умственной деятельности, нравственности, труде, и не мог заставить себя и дальше верить в иллюзию, созданную собственным воображением. Прежде всего Гора увидел, что среди низших каст в деревне вследствие недостатка женщин или по какой-то другой причине получить девушку в жены можно было лишь за очень большой выкуп, поэтому многие мужчины до преклонного возраста, а кое-кто и пожизненно были обречены на безбрачие. И вместе с тем вдовам строго-настрого запрещалось выходить вторично замуж. В результате здоровье многих людей подрывалось и не было человека, который на себе не испытывал бы всего вреда и неудобства этого закона. Проклятие тяготело над всеми без исключения, и в то же время никто не видел способа избавиться от него. И тот самый Гора, который в просвещенном обществе не допускал ни малейшего отклонения от обычаев, здесь, в деревне, решительно вступил в борьбу с ними. Ему удавалось иногда убедить в правильности своих доводов деревенских жрецов, но на простых людей общины влиять он не умел.
— Все это хорошо, — недовольно говорили они, — вот когда вдовы брахманов начнут выходить замуж, тогда и мы будем поступать так же.
Им казалось, что Гора презирает их, как людей низших каст, и проповедует свои идеи только для того, чтобы заставить их придерживаться подобающих им низких обычаев; за это они сердились на него.
Скитаясь по деревням, Гора заметил, что у мусульман есть нечто такое, что помогает им сплотиться. Он заметил, что в любом несчастье мусульмане крепко держатся друг за друга, что совершенно несвойственно индуистам, и часто размышлял над причинами столь резкого различия между двумя общинами, живущими бок о бок. Он никак не хотел согласиться с ответом на этот вопрос, который напрашивался сам собой. Ему слишком тяжело было признать, что мусульман объединяют не обычаи, а религия. С одной стороны, обычаи, исполнения которых требовала их община, не были столь бессмысленными, и с другой — религия сближала и объединяла их. Мусульмане объединялись на положительной, а не на отрицательной основе, они не были чьими-то должниками, наоборот, им принадлежало что-то ценное, ради чего они готовы были по первому зову встать плечо к плечу и без колебаний пожертвовать своей жизнью.
В просвещенном обществе Гора писал, спорил, выступал с речами, для того чтобы убеждать других. Для него было естественным рисовать все в розовом свете, власть его воображения оживляла слова, которые должны были помочь ему перетянуть кого-то на свою сторону. Он давал утонченные объяснения самым простым вещам и создавал в лунном свете своих эмоций чарующую картину того, что на самом деле было всего лишь грудой жалких обломков. Видя, что в Индии существует группа людей, которые отвернулись от страны и видят в ней только плохое, Гора, движимый страстной любовью к родине, старался окутать ее недостатки блестящим покрывалом своих чувств и скрыть их от оскорбительных и холодных взглядов этих людей. Иначе он не мог. Все в Индии хорошо. Он не просто доказывал это, как защитник на суде, не убеждал, что недостаток может обернуться добродетелью, если на него посмотреть с другой точки зрения, нет, он всей душой верил в то, что говорил. Даже там, где отступали все, он оставался стоять, гордо держа в крепких руках победное знамя своей веры. Его девизом было: «Сперва мы вернем уважение народа к своей родине, все остальное — потом!»
Но во время странствий по деревням, где он не был окружен слушателями, где ему нечего было доказывать, где не нужно было призывать на помощь все свои силы, чтобы повергнуть в прах всех этих высокомерных и ненавидящих, он не мог больше скрывать от себя истину. Именно сила любви к родине и заставила его с такой отчетливостью увидеть всю правду о ней.
В камзоле туссорского шелка, подпоясанный шарфом, с парусиновым чемоданом в руке, Койлаш предстал перед Хоримохини и взял прах от ее ног. Ему было лет тридцать пять. Это был низкорослый человек с тяжелым лицом, туго обтянутым кожей. Уже несколько дней бритва не касалась его подбородка, который теперь напоминал скошенное поле.
— Это кто же приехал? Ну, садись, садись! — обрадовалась Хоримохини, увидев после долгой разлуки родственника мужа.
Она поспешно постелила циновку и спросила, не принести ли воды.
— Спасибо, не надо, — важно ответил он и прибавил: — А выглядишь ты слава богу!
— Да где уж там! — воскликнула недовольным тоном Хоримохини, воспринявшая этот комплимент как личное оскорбление, и стала перечислять свои многочисленные недуги. — Хотя бы умереть поскорее, чем так-то мучиться.
Койлаш возразил против такого небрежения к жизни и, в подтверждение того, что их семья надеется, что Хоримохини будет жить еще долго, хотя уже и нет в живых его старшего брата, сказал:
— Нет, не говори так! Вот видишь, если бы не ты, так я бы в Калькутту не попал, а так у меня хоть крыша над головой есть.
Койлаш пересказал от начала до конца все новости о родных и соседях, а потом вдруг осмотрелся по сторонам и спросил:
— Так, значит, это ее дом?
— Да! — ответила Хоримохини.
— Как видно, капитальный, — заметил Койлаш.
— А как же! Капитальный, конечно! — раззадоривала его Хоримохини.
Койлаш отметил, что стропила сделаны из прочного материала и даже на двери и окна пошел хороший лес, а не какое-нибудь манговое дерево. Он поинтересовался также кладкой стен: в полтора или два кирпича. Спросил, сколько всего комнат — наверху и внизу. И результатами осмотра, кажется, остался весьма доволен. Ему трудно было определить, во сколько обошлась постройка дома, так как в строительных материалах он смыслил мало и точных цен не знал. Шевеля пальцами ног, Койлаш погрузился в подсчеты и пришел к заключению, что дом должен был стоить что-нибудь от десяти до пятнадцати тысяч рупий, однако вслух этого предположения высказывать не стал.
— Как думаешь, невестка, тысяч семь-восемь стоит? А? — спросил он Хоримохини.
— Да ты что это говоришь! — воскликнула Хоримохини, недоумевая пред лицом такого невежества. — Тысяч семь-восемь! Вот еще! Никак не меньше двадцати.
С большим вниманием начал Койлаш рассматривать все, что попадало в поле его зрения. Он наслаждался при мысли о том, что стоит ему только кивнуть, и он тотчас же станет полновластным хозяином этого заботливо построенного дома со всеми его балками, окнами и дверьми из дорогого тика.
— Все это очень хорошо. А как невеста?
— Ее неожиданно пригласили к тетке, и она пробудет там дня три-четыре, — торопливо ответила Хоримохини.
— Тогда как же мне посмотреть ее? У меня дома тяжба, нужно завтра же ехать.
— Тяжба твоя подождет. Нельзя тебе уехать, не покончив с этим делом.
Койлаш подумал, помолчал и, наконец, пришел к выводу: «За отсутствием одной из сторон тяжба, наверное, будет решена не в мою пользу. А, да ладно! Ну-ка посмотрим еще раз, как меня собираются компенсировать за убытки».
Вдруг через отворенную дверь он увидел в углу комнаты Хоримохини, где она обычно молилась, небольшую лужицу. В этой комнате не было стока для воды, но тем не менее Хоримохини ежедневно мыла и скребла свою молельню, почему вода и скапливалась в углу. При виде этой лужицы Койлаш не на шутку огорчился.
— А вот это уж нехорошо, невестка, — сказал он.
— Что нехорошо? В чем дело? — спросила Хоримохини.
— Да вон вода скопилась. Этого никак нельзя допускать.
— А что поделаешь, деверь?
— Нет, нет, так нельзя. Эдак и пол, пожалуй, сгниет. Послушай, невестка, нельзя в этой комнате воду зря лить.
После этого Хоримохини молчала, пока Койлаш не поинтересовался внешностью Шучориты.
