в доме». — «Хорошо, пойду посмотрю», — сказал Матео. «Ступай», — кивнула старая Лусия.
Он прошёл в дом. Гроб действительно стоял на столе в зале, который только назывался залом, а на самом деле был единственной комнатой в доме — и залом, и спальней и столовой. В гробу лежал Матео Сакраменто. Лицо его было омыто, синяки на лбу и под глазами присыпаны белой пудрой. Сердце Матео, простреленное лейтенантом Луисом Бастиани из револьвера, Лусия накрыла чёрным кружевным платком, чтобы кровь не проступила сквозь белую рубаху, в которую было обряжено тело. Этой белой рубахи Матео Сакраменто не помнил, он был почти уверен, что у него никогда не было ни одной белой сорочки. Наверное, тётка Лусия взяла её у кого-нибудь из соседей, чей сын пропал на войне. Или рубашка осталась от её мужа, схороненного сорок лет назад, — лежала в сундуке, рядом с эбеново-чёрным платьем.
Песня Чакариты на дворе закончилась весёлым разбитным припевом. Пришла старая Лусия, зажгла в головах Матео синюю свечу, чёрную — в ногах, вложила ему в руки святое распятие и маленький дорожный молитвенник, уселась на стул, который стоял наготове у гроба. Долго смотрела в лицо мертвеца, потом тихо запела поминальную песнь, в которой, как правильно говорил лейтенант, было ровно десять строф.
Потом пришёл доктор Гильермо Передес, чтобы составить свидетельство о смерти. Тот самый Гильермо Передес, который освидетельствовал Тани и подтвердил её сумасшествие в надежде, что девушку отпустят. Но у лейтенанта Луиса Бастиани были цепкие руки — схватив, они уже не выпускали. Именно поэтому лейтенант так и не научился играть на скрипке: он всегда хватал инструмент и смычок так, будто снова душил ту канарейку по кличке Паганини, которую умертвил однажды в приступе меланхолии.
Составив свидетельство и вручив его Лусии Дельгадо, доктор Передес подошёл к гробу и долго смотрел в мёртвое лицо Матео Сакраменто, думая о чём-то своём и чему-то тихонько улыбаясь. Матео не была неприятна эта улыбка, нисколько, хотя, казалось бы, странно улыбаться, стоя над умершим. Но доктор был своеобразный человек, и Матео сразу понял это по его лицу. Потом доктор повернулся к Лусии Дельгадо, чтобы попрощаться. «Жаль, что вы не проводите моего племянника» — сказала тётка. «Увы, — пожал плечами доктор Передес. — Увы». Матео Сакраменто было бы любопытно знать, почему доктор не может проводить его до могилы, но Гильермо Передес так ничего и не объяснил — видимо, тётка уже знала причину.
Едва доктор ушёл, явился «красный священник» падре Поликарпо, в миру Атанасио Васкес де Куэйра, с огромным рыжим котом на плечах. После полученного в схватке с синими ранения Кардинал не мог передвигаться самостоятельно — только ползком, потому что задние лапы у него отнялись, и теперь падре Поликарпо был вечным его носильщиком, его ногами. Остановившись у гроба, падре Поликарпо сложил руки на животе, склонил голову и стал шептать молитвы — наверное, заупокойные, но наверняка сказать ничего нельзя: ведь падре так и не прочитал молитвенник от корки до корки, потому что был не силён в грамоте. Кардинал на его плече громко мурлыкал и смурно поглядывал на Матео Сакраменто, причём не на того Матео, что лежал в гробу, а на того, что стоял по ту сторону гроба и смотрел на падре Поликарпо, прислушиваясь к его шёпоту. Закончив молитву, падре перекрестился, перекрестил тело, потом отошёл к окну и стал смотреть на Осень, что сидела на дворе в качалке и задумчиво постукивала пальцами по облезлому деревянному подлокотнику. Падре то и дело вздыхал и вытирал платочком лоб — наверное, ему было жарко от Кардинала, меховым воротником покрывавшего его шею и плечи. А старая Лусия Дельгадо снова затянула свою песню — тихонько, как мать напевает колыбельную ребёнку.
Только теперь Матео Сакраменто окончательно понял, что он умер, и смирился со своей смертью. Видать, лейтенант Бастиани всё-таки убил его. Намеренно — по злобе — он это сделал, или под действием алкоголя привычный к этому движению палец сам нажал на спуск — бог весть. Что ж, однажды всё равно пришлось бы умереть. Жаль, конечно, что так рано — можно было бы пожить ещё, тем более, что война кончилась, но тут уж ничего не поделаешь. Он вспомнил, как незадолго до своей гибели Хосе Рохас говорил ему: «Не нужно бояться смерти, потому что смерть не существует сама по себе — это часть жизни. Птица, живущая в клетке твоих рёбер, получит свободу и споёт во весь голос на плече Господа». Выходит, скоро я увижу Бога, подумал он, и душа его вздрогнула и поёжилась в ожидании чего-то небывалого, предельного, переломного.
Скоро начали приходить молчаливые соседи — строгие мужчины в шляпах, грустные женщины в чёрных мантильях, тихие дети, старательно хранящие серьёзность — все желающие проститься с Матео Сакраменто, которого многие даже не знали и которого убила жадная голодная война, ещё одна никому ненужная война, в которой никто не победил.
