- Да кто среди быдла местного на книги польстится? Разве что на самокрутки. Ладно, я наверху проконсультируюсь и соображу. Так какие у тебя соображения насчет оборотня? Кто им может быть?
Ох, не хотелось мне этому индюку надутому в щеголеватом мундире - сразу видно, что на фронте не был, то-то б мундир у него поистерся - выкладывать все мои догадки, но я вроде как служебным долгом повязан был. Да и помочь мне он был способен. И я начал:
- Смутило меня вот что - в этих местах, где все знают все и про всех, никто не имеет подозрений насчет истинной личины оборотня; более того, уверяют, что оборотень всамделишный - не человек и смерти неподвластный, насмерть стоят, что это не может быть ни местный житель, ни приезжий. Хоть бы тень сомнения у кого мелькнула, я бы это почувствовал. Так ведь нет. Жизнь здесь такая, знаете, - у всех на виду, ничего не утаишь. Значит, надо им верить, что такого человека среди них нет.
- И где же он есть? - собеседник мой напускал на себя тон начальственной раздраженности, но видно было, что он заинтригован.
- Он есть среди тех людей, которых для большинства местных жителей как бы и не существует - настолько о них не думают, за своих не считают, если хотите.
- И что ж это за люди?
- Я думал, что таких людей - две категории, но сегодняшние события показали мне, что такая категория - только одна. Первой категорией я считал инвалидов и немощных - считал, они вне круга этой жизни, на них и подумать не могут, потому что с ними или не считаются, или нечто вроде инстинктивного уважения испытывают. Тем более, после этой истории с юродивым, который, по всей видимости, немецкого происхождения...
- Какой такой юродивый немецкого происхождения? - заинтересованно спросил опер.
Я рассказал ему о моих догадках по поводу немецкого Маугли и обо всем, что с этим Маугли связано. Опер покивал и одобрил мои выводы.
- Очень-очень вероятно... - сказал он.
- Кстати, - осторожно осведомился я, – вы не могли бы выяснить, не ехала ли в одном из трофейных вагонов и клетка с волками? Может, где-то в пути затерялась, а? Или кто из конвойных сдуру взял и выпустил?
- Да где теперь это узнаешь? -- махнул рукой опер. – Ищи-свищи теперь тех солдат, что вагоны конвоировали и разгружали. Времени-то сколько прошло, с осени... Да ты и сам признаешь, что это очень маловероятно. Ты ж сам войну в Германии заканчивал, так?
- Так. Хоть и не в Берлине.
- Ну, все одно. Можешь ты себе представить, чтоб вот ты, солдат, занимающий вражеский город – тем более, столицу, – войдя в институт какой-нибудь, где полный разгром и кое-откуда еще враги постреливают и увидев там клетку с волками, побежал бы докладывать командиру: мол, волки в лабораторной клетке сидят и не представляют ли они какой-нибудь научной ценности? Нет, ты бы или мимо прошел, дальше здание брать, или, скорее, врезал бы очередью по этим волкам, чтобы хищники под ногами не путались. А доложи ты командиру – тем же бы кончилось. Так ведь и ты командиром был, вот и ответь: прибеги к тебе кто из солдат, мол, волков нашел и не надо ли их для науки сохранить, ты бы покрыл его трехэтажным за неуместные вопросы и велел бы волков этих поскорей пристрелить, абы чего не вышло. Разве нет?
Это он дельно подметил, и я зауважал его – не дурак, хоть по должности и несет иногда полную чушь. Да, братья Маугли скорей всего мертвы, пулями их изрешетили. А может, и самого Маугли не везли как специальный ценный груз? Просто, спятив от ужаса посреди идущего боя, он сбежал и, поплутав, забился в одну из наших теплушек – так и доехал сюда, подкармливаемый солдатами? А зимой, по голоду, в нашу округу волки забрели, вот он и блуждал по ночам, слыша их вой и надеясь найти их по запаху и к «родному племени» прибиться? Волков, правда, у нас отродясь не бывало, но когда разруха да многие деревни и поселки обезлюдели, странно ли, если у них хватило наглости совсем близко к Москве подобраться?
Ладно, все это были вопросы, которые можно было потом додумать, а пока я продолжил свои объяснения.
- В общем, после утренней истории с Колей-инвалидом, я понял, что даже инвалид подозрений не избежал бы, найдись хоть малейшая зацепка, и что местные, небось, даже параличного сына этой бабульки с коровой могли бы заподозрить, найдись только повод, - вообразили бы, что у него весь паралич как рукой снимает, когда час оборотней настает, и все такое, понимаете?.. Значит, категорию инвалидов и немощных мы откидываем. И остается только одна, очень малочисленная группа - это те, кого большинство местных жителей называет «начальство»...
- То есть? - опер явно не уловил поворота моей мысли.
- Ну, вот вы, я... мы вне их жизни. Мы не живем их жизнью, а ее регулируем - можно даже сказать, в каком-то смысле, препятствуем им жить так, как они хотят. И они могут знать, что у нас есть свои привычки, свои смешные и обыденные пристрастия, и все равно где-то в глубине души они относятся к нам не как к живым людям, а как к механическим инструментам власти. То есть для того, чтобы любой представитель власти попал в поле их зрения, им надо ненатурально задирать голову...
- Да что ты несешь? - возмутился опер. - У нас государство общенародное, не забывай об этом. И мы вместе с народом, каждый на своем посту, к светлому будущему идем. У нас нет антагонизма между государством и народом, какой у капиталистов есть. Там, да - и на полицейского, и на бюрократа рабочий класс смотрит как на орудия капитала и не видит в них ничего человеческого. А у нас наоборот...
Вот мужик! Я ему про Фому, он мне про Ерему, как будто не понимает, куда я речь клоню. Впрочем, ему, поганцу, надо ведь идеологическую чистоту блюсти - вот он и старается.
- Я ж не о сознательном народе говорю, - пояснил я, - а о том несознательном элементе, который иногда и силком приходится тащить в светлое будущее. О том самом, который в первую очередь может оказаться падок до американской тушенки, чтобы социализму изменить. А кто еще в этой местности есть, кроме несознательного элемента, чью психологию я пытаюсь понять?
- Понял тебя, - успокоено сказал опер. - Все правильно. Продолжай.
- Так вот, то ли они нас неизмеримо выше считают, то ли неизмеримо ниже: ведь души-то у нас, инструментов, нету, мы для них по-человечески как бы не существуем. Назовите это психологическим барьером, мешающим им взглянуть на «начальника» или на «грамотного» - то есть на человека образованного - без отчуждения. Две разновидности существ, обитающих вне их настоящей жизни, сливаются для них в одну, и возникает вопрос: «А нет ли среди них оборотня, раз среди нас его точно нет?» Это одна из немногих причин, по которой оборотень может быть как бы невидим.
- И, по-твоему, надо проверять всех людей, которых народ относит к «начальству»? - усмехнулся опер; теперь, когда идеологических препон для восприятия этой мысли у него не существовало, он быстро ее ухватил. - А что? Неплохая мыслишка? И кого, по-твоему, нам нужно проверять?
- Тут вам знать лучше, вы с людьми и с обстановкой знакомы. Ну, кто для местных может, так сказать, как бы «не существовать»? Прикинем. Кто-нибудь из исполнительной власти. Директор фабрики местной. Может, бухгалтер фабрики. Директор конезавода. Еще человека два-три найдутся. Вам бы список составить да пройтись по всем данным. Вдруг выяснится, что кто-то из них в один из дней убийств был в отъезде или в командировке, а у кого-то, наоборот, вообще никакого алиби нет. Или даже есть что-нибудь подозрительное. Вот так все фактики собрать, отсеять лишних, да к остальным повнимательней приглядеться - быстро найдем. И узнаем заодно, по какому принципу он людей убивал, чего ему надо было. А там - или я его, или в вашем подвале... В общем, ясно. Врача я в этот список предлагаю не включать, потому что сам уже к нему пригляделся. Невиновен он.
- Вот как? - остро вопросил энкеведешник. - Почему?
- Ну, кроме того, что по типу он не подходит, не надо было ему лошадей убивать.
