Зачем птицам деньги. Зачем нам деньги.
А птицам и вправду не нужны банкноты и монеты. И метро.
Зато скольким птица жертвует ради полета. Каких необыкновенных усилий это требует.
В скелете птицы имеется киль, и специальное для полета строение ребер, плоских и прижатых друг к другу.
Не может, бедная, на пианино играть. И деньги считать – пальцы верхних или передних конечностей превратились в крыло. Но вся проблема в том, что прежде, чем парить, крыльями надо махать довольно долго. И сильно.
У птицы маленькая голова и в ней небольших размеров мозг с почти отсутствующей корой – для полета мозги особенно и не требуются. Зато требуются «взлеты и падения» с самого детства.
Птице не нужно постельное белье, а можно на любой жердочке или перекладине, поджав ногу, уложив голову под крыло, крепко, но чутко вздремнуть.
И семьи у птицы нет, и никаких обязательств: попела, повстречалась, не понравилось, улетела. Залетела, свила гнездо, снесла яйцо, выходила, вырастила довольно быстро, отправила, куда глаза глядят. Снова свободна, предоставлена самой себе.
Только вот зимой в Москве птицам холодно. И есть нечего. И не скажешь же: пойди, устройся на работу…
Сегодня в центре я присела на черную волну мрамора, на разогретый от жары постамент памятника. Самый главный писатель задумчивой и ссутуленной фигурой громоздился над площадью. Неподъемный, он сурово и скорбно нависал над множеством беспечных, легких и плоских людей в розовых маечках, темных очках, шортах, сандалиях. Самый главный писатель царил над всеми, кто бездумно отдыхал, листал журналы, ожидал кого-то, присев на теплый мрамор его постамента. Я сидела, вытянув ноги. К моей левой сандалии подошел розово-сизый голубь. До этого он прогуливался мимо ждущих и читающих с видом существа, которое раздумывает, что бы такое выкинуть, чем бы привлечь внимание. Он отличался от прочих голубей приплясывающей походкой, какой-то неуловимой странностью: вытянутая шея, изумленно выпученные бусины глаз, склоненная вбок голова. Этот изумленный, удивленный голубь подошел ко мне, близко-близко, и стал рассматривать цветочки на моей сандалии, вытягивая шею, наклоняясь, словно намеревался клюнуть, попробовать один из цветочков на вкус. Он замер совсем близко, украдкой заглядывая мне в глаза. Я протянула руку, если бы хватило смелости, наверное, можно было погладить его по голове. Голубь заметил, что своим абсолютным бесстрашием привлекает внимание. Он постоял еще немного, касаясь крылом бахромы на джинсах. И потом начал танцевать на брусчатке перед моими вытянутыми ногами. Сначала я подумала, что это сумасшедшая, утомленная от городского шума и жары птица. Голубь-чудак. И тогда, конечно же, не удивительно, что он подошел именно ко мне: меня любят чудаки, я отвечаю им взаимностью, я, кажется, иногда понимаю, что они хотят сказать, о чем молчат. И теперь вот в моей коллекции будет еще и из ряда вон выходящий голубь. Мы, в общем-то, понравились друг другу. Тем временем птица плясала перед сандалиями, переваливаясь и прихрамывая. Потом голубь принялся крутиться на одном месте, долго-долго, немного пошатываясь, теряя равновесие, заваливаясь набок. Потом голубь снова застыл и ждал чего-то. У него был залихватский и придурковатый вид. Однажды я отчетливо поняла, что человеку, кем бы он ни был, ни при каких обстоятельствах нельзя смотреть свысока на птиц, считать их низшими существами. На любых птиц, независимо от размаха их крыльев, высоты их полета. Видимо, это тест на гордыню. Его очень легко нечаянно завалить, срезаться в спешке, когда несешься весь такой занятой и увлеченный куда-нибудь, где тебя ожидают, где ты необходим.
Возможно, голубь рассказывал своим танцем о том, что доброта существует в этом городе (в метро я обдумывала свою любимую тему, что в мире вокруг, кажется, существует только меньшее и большее зло, целые матрешки зла, укладывающиеся одна в другую до бесконечности, кегли зла, выстроенные в ряд, мимо которых надо лавировать на своем маленьком скейте, а кегли все ближе одна к другой, все ближе день ото дня, год от года). Возможно, голубь хотел мне сообщить на общем немом языке, что добро – это всегда чудачество и бесстрашие. Что оно частенько кажется странным со стороны. Что не надо бояться, оно не клюнет в цветочек сандалий, вот оно, совсем рядом, можно запросто протянуть руку и погладить его.
Позже я припомнила, что древние греки уделяли много внимания поведению птиц. Они следили за птицами, предсказывали по их полету будущее, победы или поражения в войнах. Они толковали по нечаянно увиденным птицам свою судьбу. Удачи в любви. И потери. Голубь еще некоторое время постоял рядом со мной. Потом снова немного покрутился на месте. Это внушало тревогу за его здоровье. Вдруг, стало умопомрачительно жаль существо, крутящееся на одном месте в центре огромного города, предоставленное самому себе, рискующее сойти в ума, перегреться, утерять понятие о том, что делать дальше. Я и сама от тревоги за голубя утеряла нить этого дня, позабыла, куда надо спешить. Голубь все крутился на месте, и я начала волноваться, сможет ли он остановиться или в крошечной птичьей голове что-то щелкнуло, шпингалет задвинулся и птица-фрик обречена вечно кружиться на одном месте, пока не потеряет сознание. Может быть, на него надо подуть. Или сказать ему что-нибудь ласковое и заботливое. Тревога длилась не более одного сердечного сокращения. Розово-сизый голубь-шут, приплясывая, переваливаясь, побрел зигзагами прочь, на площадь и незаметно затерялся среди множества других голубей цвета озерной воды. Зато во мне разрушился какой-то тяжеленный, мраморный щит невмешательства и неучастия. Особый щит, ограждающий от действительности, который есть у всех и предназначен для того, чтобы его обладатель как можно меньше замечал и участвовал в том, что происходит вокруг.
А тем же вечером я – начинающий птицегадатель, возвращаясь к метро мимо памятника самому главному писателя, заметила, что и некоторые другие голуби тоже подходят к ногам некоторых других людей, ждущих кого-то и отдыхающих на черной мраморной волне постамента. И некоторые другие голуби тоже приплясывают возле кроссовок и сандалий, крутятся рядом с людьми, ожидая, что им бросят кусочек халы, щепоть крошек булки. Крутятся, привлекая внимание, чтобы им сказали ласковые слова, кинули остаток пиццы, разрушая черные мраморные щиты невмешательства и неучастия, так отягощающие людей. И, значит, эволюция птиц города происходит прямо здесь, на моих глазах. И, значит, эволюция человека тоже не стоит на месте. Но из всех возможных толкований сегодняшнего гадания мне больше нравится версия про голубя-чудака, про отчаянное кружение на одном месте, и про то, что добро где-то совсем рядом и его даже можно погладить.
Сумочка черная, бархатная, с длинными гибкими перышками и кудрявым мягчайшим пухом вдоль замка-молнии. Вот оно, перышко, мякенькое, извивающееся в руке, невесомое. Улучить момент, когда продавщица зайдет за угол, выдернуть черное перышко и быстро, неуловимо для камеры, пихнуть в карман пальто.
Соберется толпа. Три продавщицы с голубых передниках поверх серых клетчатых платьиц, будут качать головами, охранник будет хмуро поглядывать да в рацию бурчать. Ни грубить, ни бить не будут. Вежливо предложат спуститься на первый этаж торгового комплекса, в лифте серебряном, бесшумном, сказочном, американском, молодежно-журнальном. Поведут по коридору узкому, душному, мимо мусорных ящиков из бара, мимо подземных автостоянок из американских боевиков, приведут в комнатку крошечную: три кресла синей кожи да тумбочка с видео и телевизором. Посадят напротив экрана черного, как глаз мавра. И нажмут кнопку резиновую на пульте японском, не нашем. На посветлевшем экране кто это гладит тонкими пальчиками перышко легкое, черное, невесомое, кто, резко дернув, отрывает его от сумочки дамской бархатной, быстро в кармашек рука с перышком летит.
И заставляют три продавщицы и охранник перышко на столик выложить, на середину серого, под камень, журнального столика. И администратор влетит, грозно руки растопырив, осыпая возмущенными междометиями воздух душной тесной комнатки. И заносят лицо грабителя в face-контроль, теперь полгода во все центральные магазины города нет мне пути.
* * *
«Здравствуйте, а у вас перья есть?»
«Нет, сейчас нет».
«А где их можно найти?»
«Ищите, может быть, в центре есть».
«А что ж вы перьевые ручки продаете, чернила к ним продаете, а перьев у вас нет?»
«Их сейчас редко привозят, раритет».
Перышко большое и увесистое, да вот кое-где обгрызенное. Грязно-серое. Потрепанное, бывшее в употреблении перо, торчит из подстаканника в дубовом буфете, увешенном замками, большущими ключами, игрушечными медведями, мельхиоровыми вилками.
