Ознакомительная версия.
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
В течение десяти месяцев пребывания в Ротберге в качестве преподавателя французского языка юного наследника принца я научился достаточно ценить тюрингское пиво, чтобы, выйдя из карлсбадского поезда, не усесться за одним из столиков станционного буфета. Девица Бингер, сидевшая за конторкой, улыбнулась, узнав меня: это была очень худая особа, одетая во все черное, за исключением белой кружевной рюшки у воротника. По внешнему виду она напоминала ночную птицу, отличалась жиденькими волосами, крошечным ртом и глазами цвета чересчур разжиженного кофе. Она лично поставила передо мной каменную кружку, под оловянной крышкой которой пузырилась рыжеватая пена. Одновременно с этим она кинула на меня долгий взгляд, который, казалось, говорил: «С этой кружкой я предлагаю вам всю свою жизнь!» В самом деле, я еще недавно был уверен, что девица Бингер без памяти влюблена в меня. Но эта иллюзия рассеялась в тот момент, когда я неожиданно вошел в буфет и застал эту юную особу, без памяти целующей господина Грауса, видного гражданина города Ротберга, собственника гостиниц-вилл «Люфткурорт» (что значит: «Место лечения воздухом»), расположенных по соседству с замком.
В то время как я принялся за пиво, грохот прибывшего поезда стал наполнять жизнью маленькую станцию. Девица Бингер оделила других жаждущих кружками пива, сопровождая это все той же улыбкой бесконечной преданности. Выкатили багаж, раздались окрики. Потом поезд двинулся снова; путешественники рассеялись во все стороны; я остался один в зале со своей початой кружкой.
– Господин доктор ожидает карету из Ротберга? – пролепетала девица Бингер своим действительно очаровательным голосом.
Я ответил, что ожидаю не только карету из Ротберга, но и поезд из Эрфурта, с которым должен приехать кое-кто из моих знакомых.
– А в Карлсбаде господин доктор был для того, чтобы подготовить все для будущего путешествия ее высочества владетельной принцессы?
На этот раз я ограничился неопределенным кивком головы, подумав про себя: «Еще новая нескромность господина Грауса! Он уведомляет свою возлюбленную решительно обо всех мелочах придворной жизни!»
Девица не расспрашивала более и погрузилась в глубокие мечты. Я тоже задумался о себе.
Было немного более трех часов. Косые лучи августовского солнца заливали зал, играя на оловянных крышках пивных кружек, на жиденьких волосах кассирши и на зеркале, висевшем на стене против меня. Я кинул взгляд на это зеркало и увидел в нем образ молодого человека, сидевшего за кружкой пива. Этому молодому человеку, одетому в элегантный серый костюм, казалось на вид не более двадцати лет. Но я-то знал, что ему уже двадцать шесть, потому что этим молодым человеком был я. Я с любопытством глядел на свое отражение, как глядят на посторонних. Сейчас же молодой человек в зеркале состроил серьезную мину; но его юношеское лицо, правильные черты которого окаймлялись пышными волосами, его большие голубые глаза и рот, с трудом удерживавшийся от улыбки, делали безрезультатными попытки придать себе строгий вид.
«Луи Дюбер, – мысленно говорил я этому ироническому облику, – почему у вас сегодня такие радужные мысли? Милый мой, ваше положение далеко не так блестяще! Вы бедны, и бедны после того, как думали, что будете богаты, а это еще хуже. До прошлого года вы были парижанином, слегка причисленным к министерству иностранных дел и занимающимся для собственного удовольствия метафизикой и кропанием хромых стишков. Ваш отец был влиятельным финансистом, стоявшим во главе свекловичного рынка. Правда, он не очень-то много заботился о вас и вашей сестре Грете! Это был финансист широкой жизни. Овдовев слишком рано, он стал вкладывать слишком много рвения в покровительство артисткам. Но он не заставлял вас ни в чем чувствовать лишения, даже наоборот. Приятного бездельничества и нежной дружбы с Гретой было достаточно для того, чтобы вы чувствовали себя счастливым.
Свекловица изменила финансисту, потерявшему одним ударом и состояние, и жизнь. Пришлось поместить Грету в верненский пансион, а вы сами были очень довольны, когда вам удалось по протекции министра получить это место учителя наследного принца в глуши Германии с содержанием в пять тысяч марок в год… Луи Дюбер, со времени этих катастроф прошло только десять месяцев – улыбаться еще слишком рано!»
Такой суровой отповедью я пытался заставить свои мысли настроиться на печальный лад. Я вспоминал все то грустное, что пришлось пережить, среди чего не последнее место занимали впечатления от первого прибытия в Ротберг. Были святки, ротбергские ели дремали под густым снежным покровом; все девять километров, отделяющие Штейнах от Ротберга, я ехал среди ночных завываний ветра…
Прихлебывая пиво девицы Бингер, я вызвал в памяти появление при желтоватом свете фонарей высокой, бородатой фигуры придворного привратника Кребса, прижавшегося к стене, чтобы пропустить мой экипаж. И мне показалось, что меланхолическое, настроение уже создано.
Но тут же внутри меня с протестом всколыхнулась самая непристойная жажда жизни. Образ придворного привратника Кребса растаял, заслоненный двумя бесконечно более привлекательными образами, и рука невольно потянулась к внутреннему карману пиджака, словно напоминая, что у меня имеются две причины с улыбкой глядеть в глаза будущему. Эти причины заключались в двух письмах, которые я сейчас же решил перечитать.
Первое письмо, помеченное французскими штемпелями и нацарапанное почти мальчишеским почерком, гласило:
«Радость! Счастье! Ура! Дорогой мой Волк, завтра я выезжаю в Германию, в страну твоего принца, к тебе, мой Волк, мой великан! Я не могу поверить, что это правда, что это будет завтра; что у меня будет настоящий багаж; что я беру с собой некое платье, нет, два «неких» платья! Пусть-ка посмотрят ротбержцы… и принц, и ты! Да, на чем, бишь, я остановилась?.. Вот! Ты подумай только, что завтра твоя Грета сядет в семичасовой поезд и что во вторник около четырех часов она упадет в объятия своего Волка, спутает ему его изящный пробор, чтобы позлить его; подергает его за усы, повозится с ним и расскажет ему свою жизнь за последние шесть месяцев! Ты ведь сам понимаешь, что не могла же я обо всем писать! Прямо ужас, что только я тебе скажу во вторник. Хорошенько раскрой свои волчьи уши! И ты тоже расскажешь мне все… Ура, ура! Я опять увижу Волка!
А ты-то доволен? Я не нашла в твоем последнем письме особенного подъема. Ты сообщаешь мне там детальные сведения о поездах, пересадках и т. п. А мне до всего этого нет ровно никакого дела, понимаешь ли ты, Волк? Я хочу, чтобы ты, подобно мне, потерял голову от радости и сходил с ума от восторга при одной мысли о нашей встрече. (Знаешь ли, со стороны твоего принца было действительно очень мило, что он позволил тебе не жить в замке во время моего пребывания в Ротберге; у нас с тобой на свободе будет прелестная жизнь, ну, а если бы пришлось жить в замке, я чувствовала бы себя немного, пансионеркой. Ведь у меня-то нет, как у тебя, привычки к придворной жизни!) Боже! Вот-то я растормошу тебя в эти пять недель: ты себе и представить не можешь. Время, проведенное без тебя, было таким тяжелым, гораздо тяжелее, чем можно было видеть из моих писем…
Кстати, известно ли тебе, что до Эрфурта я буду на попечении «очень порядочных» людей, а с Эрфурта предоставлена сама себе? «Очень порядочные» люди едут на Дрезден, я же, если захочу, могу пленить прусского генерала… Ты не беспокоишься немного? Не ревнуешь? Ты ревновал, когда расставался со мной…
Ну, вот. Я очень люблю тебя, мой большой Волк, и от всего сердца целую тебя. Мысленно я сворачиваюсь в клубочек у тебя на коленях, как делала, когда была совсем маленькой девочкой.
Грета
P. S. Надеюсь, что там, у твоего принца, найдется теннис?»
Иметь младшую сестренку, сначала забавляться с нею, как с живой куклой, потом, как с подружкой по играм, потом видеть, как она пышно распускается в молодую девушку. Чувствовать, как свежие девичьи руки охватывают твою шею, вдыхать аромат ее волос, ловить нежный взгляд ее глаз, и при этом не ощущать нездорового волнения – вот редкое наслаждение, достающееся на долю старших братьев, которые были в дружеских, нежных отношениях с сестрами значительно более молодыми, чем они. Грета, родившаяся в 1890 году, совершенно не знала нашей матери, умершей в 1896 году. Трудно сказать, чтобы она много больше знала отца, который проводил большинство времени вне дома. И вплоть до катастрофы, разорившей нас и лишившей отца, я был единственным воспитателем Греты. Но добро, которое я сделал Грете, она мне вернула сторицей. Присутствие этого чистого существа мешало мне исповедовать по отношению к женщинам грубые, презрительные теории моих современников. Разумеется, живя в Париже молодым, праздным, богатым, свободным, я не вел монашеской жизни. Но, по крайней мере, я не изрекал, что все женщины – негодницы и что любовь – просто телодвижение. Маленький голубой французский цветочек цвел у меня на сердце, когда я отправлялся в Германию.
Ознакомительная версия.
