Голос Яришки был полон тревоги и мольбы, и Ярослав, густо краснея, прошептал:
— Будь я не княжич, я навсегда остался бы здесь.
— У тебя есть суженая? — Она сдвинула густые брови, ждала, а он ответил не сразу:
— Лечи! Я в твоей власти. Вылечишь, и я уйду навсегда. Биться! Биться!.. — Он вдруг заговорил непонятное, горячечными, воспаленными глазами смотрел на нее, но не улыбался — с ним началась лихорадка.
К вечеру Ярослав начал бредить, потом выпил настой травяной и забылся в тяжелом сне. Яришка с окаменевшим лицом, строгая, как повелительница, передала Юрко навары трав, сказала, что надо делать, а сама тихо скользнула в летнюю клеть. Там на стенах висели брони, кольчужки, топоры, боевые палицы, мечи, ножи. Она выбрала свой любимый короткий меч и копье, надела кожаный нагрудник, выделанный из шейной воловьей кожи, щ такую и медведь не порвет, и нырнула из калитки во тьму. Черный лес поглотил ее...
Этой тайной тропой по ночам ходят лишь избранные богами старцы на моления в капище светлого Перуна. Дед ее Маркун там первый слуга богов — верховный жрец Стрибога и старший волхв местной языческой общины. Он знает все тайны. Все ему ведомо: видимое и невидимое, и нет болезни, которой он не мог бы одолеть. Но вдохнет ли он жизнь в ее любимого князя? Если нет, тогда и не стоит жить!..
Лягушки орали, как перепуганные насмерть. Бобры со скрежетом точили древесину. Где-то с грохотом повалилось дерево. Кто-то шлепал по воде, будто сам водяной мохнатыми лапищами; сучья трещали, как под тяжелой поступью громадного зверя...
Но ничего не замечала Яришка, ничего не слышала, и страха не было. Перед глазами стояло воспаленное жаром милое лицо Ярослава, его мутнеющий взгляд, горячие слова бреда, Спасти его! Спасти!
Ага, вот и священная роща — самые могучие дубы, каждый впятером не обхватишь, стоят черные громадины, от них новый скрытый поворот,, узенькая тропинка виляет сквозь шипастые заросли дйких яблонь. И вот он — вырезанный из пня первый страж-истукан, лицо выбеленное мелом, голова сверху смазана красной глиной, растертой на льняном масле. У нот его берестяной короб для жертв. Сейчас он пуст, все дары были сожжены на вечернем молении.
За идолом справа и слева высятся древние таинственные дубы, все в дуплах, — это седалища богов, здесь они пируют, здесь делят и раздают счастье любимым. Здесь и свадьбы вершат — вокруг самого могучего дуба венчаются: обойдут молодые вокруг дерева три раза, жрец оплещет их священной водой... И горе тому, кто ударит этот священный дуб топором! Стоят вокруг него боги: Сварог — бог неба, Перун *■— золотобородый головач, это он мечет молнии, насылает дождь, Стрибог — повелитель ветров и бурь, Велес — самый веселый бог, заступник скота живого. Без его ведома и овцу не зарежешь и не острижешь. Все начинается с песни во славу его. От него много радости, ни одно гулянье не обходиТся без веселых песен в его честь...
Яришка свернула в густой орешник. Впереди зазвенел ручей, за ним на пригорке, в круче, — землянка деда Маркуна. Вот и она зачернелась, в землю врыты толстые дубовые брусья, торчат над крышей, на них белеют кабаньи черепа с громадными загнутыми клыками. Все Яришке здесь ведомо: стены прокопчены,-мох золотисто-зелеными пучками виснет над бревнами, а крыша вся во мху, в лесной зелени, пройдешь мимо — не заметишь. Вход как в нору, а войдешь — просторно, лавки вдоль глухих стен, укрытые шкурами зверья. Каганец горит, освещает,— и дед смотрит пронзительно, серьга в ухе, волосы до плеч, и бородища седая!.. Весь угол заставлен деревянными божками, их вырезывает сам Маркун.
Яришка еще не стукнула в дверцу, как из глубины землянки раздался старческий голос, хрипловатый и чуточку гнусливый:
— Ты, Яришка? — Он всегда угадывал ее приход по шороху.
— Я, дедушка.
— Пошто бродишь в полуночи? Аль сердечко зазнобило?
— Не до этого, дедушка.
— А я мыслю, как раз до этого. Или милый занемог? Кто он?
— Ярослав, княжич Пронекий.
— Вон какая птаха! Высокая! Что же он не просит своего бога? Ведь их попы твердят хворому: «Молись, бог помилует!» — ворчал Маркун. — А мы ведь простой травкой пользуем.
Сказал и умолк. Яришка опустилась у порожка, тяжело-тяжело вздохнула — надо ждать! Он все знает, все божьи думы. Он — и травознатец. Но мольбой его не разжалобишь.
Старик осторожно кашлянул, сплюнул, сгустившимся горловым шепотом спросил:
— Это он прислал тебя?
— Нет. Своей волей пришла.
И опять тишина, только мыши где-то пискнули. И уже строгий, почти суровый голос спросил:
— Как же ты посмела предать нашу правую веру? Ты же знаешь: он князь, враг старой веры, а ты идешь ко мне за помощью. Ты забыла, что князья крестили народ не по воле, а по неволе: огнем и мечом. Они заставляют всех работать на бояр... Народ растерян. Нет волхвов и нет истинных вожаков... Они изгнали волхвов в лесное глухоманье. А ты к князю ластишься...
Маркун говорил внушительно и грозно, он всегда начинал так, о чем ни проси. А погрозит, поворчит и отмякнет. Но сейчас поможет ли он? Слишком суров его голос, и в нем все нарастает жесткая злость:
— Ты забыла, что князья ищут головы волхвов, охотятся за нами, как за зверем. А ведь их вера гласит: «Все люди братья...» Князья — наша погибель. Что они дают людям? Только обирают данью. Понаставили судейских и иных старост. Им слово супротив не скажи!.. Привезли из-за моря новых .богов и силой и страхом заставляют им веровать. Понаехали попы пугают выдумкой о жизни на том свете. Все у них стоит на страхе. Их боги учат терпеть и повиноваться, молчать и работать на бояр. А наши божества добрые, жалостливые, с ними мы живем в ладу издревле. Но иноверцы жгут их в огне. Насмехаются над всемогущими Дажбогом и Перуном. А ведь, бывало, именем Перуна клялись смертно и князь и княжеская дружина. Теперь же они волочат наших богов за конским хвостом и — в огонь!
— Но ведь не княжич Ярослав это делал!— горячо вырвалось у Яришки.
— И волк, и рысь, и рысенок — все одинаково метят ухватить за горло. Вот в старину князья слушались волхвов, одаривали их всякой всячиной. Не жадничали, как теперь... Не может быть у нас с ними содружества! О-о, боги пресветлые! Грядет свет-кончина! — Старый жрец вскинул руки к небу, заколыхалась его длинная седая борода, выглянул из-под нее талисман — белый вороний череп. Старик заговорил в исступлении:— Спасите народ свой! Придет единый изборный князь правильной веры. Все волхвы воспоют ему славу и величие волхва — любимца Перуна. И тогда все призовутся к ответу! И ты... — Старик выступил на порог землянки, страшный, всклокоченный, с остекленевшими в лунном сиянии глазищами. — И ты, жрица непокорная, войдешь в белой сорочке, а выйдешь в рваном охлопье, вся в железах окованная. И князья твои скуют сами себе руки и уста в каленые железа...
Маркун встал перед землянкой в дверном проеме, почти прокричал:
— Иди с глаз! И пусть он умрет! Так сказал мне всесильный Перун, твой владыка.
— Неправду говоришь, дедушка! Пресветлый Перун не такой жестокий бог, он никому смерти не сулит, он дает жизнь теплым дождем. Он добр. И я знаю: ты, его слуга, не можешь быть таким злобным, как хочешь казаться. Дай скорее зелье: у юноши глубокая рана в плече. У него уже трясовица!
— Пусть он умрет! — настойчиво повторил жрец, теперь уже злым, гудящим голосом. Яришка знала, как искусно меняет ее дед голоса: то он ласковый старичок, то строгий хрипловатый учитель, то грозный и беспощадный мститель. А иной раз скажет здесь, а голос идет из-за дуба.
— Тогда умру и я! — Она подступила к входу, стояла против жреца, молодая, сильная, готовая на смерть. — Открой мне победу над концом жизни!
— О боги, ты больна! — схватившись за голову, выкрикнул старик, пораженный ее неслыханной супротивностью. — Ты идешь против родных- богов?! Я дам тебе зелье... Пей и ты, и вы оба умрете вместе, никому не нужные, как жабы под копытами конницы, идущей против поганых...
