Ознакомительная версия.
– Нет ли огонька, солдат?
Генерал вынул зажигалку:
– А махорочки дашь?
По голосу он узнал в неизвестном Степана Ивановича.
– А чего ж не дать? – добродушно сказал Степан Иваныч и сел рядом. – Закуривай. Махорочка добрая, моршанская. Я в нее доннику для запаху сыплю: чуешь, как пахнет-то? Из дому шлют донник.
Генерал оторвал газетную полоску, насыпал махорки, свернул толстую, рыхлую папироску. Щелкнул зажигалкой, и оба закурили, с удовольствием затянувшись сладковатым сизым дымком.
– Все празднуют, а вы работаете? – спросил генерал.
– Работаем, – подтвердил Степан Иваныч. – Такая уж наша работа. Завершающая.
Они помолчали. Степан Иваныч, вздохнув, добавил:
– Дай бог, чтоб последней она была. Хватит уж зарывать. Рожать надо.
Только сейчас генерал понял, что рядом сидит начальник похоронной команды. Понял и нерешительно, с трудом спросил:
– Много сегодня… работы?
– Много. Если, конечно, с чем сравнивать, но для последнего дня, прямо скажу, многовато.
Генерал молчал. Курил, опустив голову, внимательно разглядывая огонек цигарки.
– Целые большей частью, – вдруг добавил Степан Иванович. – Целые – значит, на пулеметы шли, под пули. Пулеметы, понимать надо, у немцев еще действовали, не подавили их, значит. Обидно.
– Да, – с трудом сказал генерал. – Надо бы самоходки.
Они долго сидели молча. Потом Степан Иванович поднялся, втоптал в землю окурок:
– К мужикам пойду. Попразднуем. Может, с нами?
– Нет, – сказал генерал. – Спасибо.
– Ну, счастливо тогда. – Степан Иванович шагнул в темноту, остановился. – Ты, товарищ генерал, не обижайся. Я тебе правду сказал: горячий ты больно мужик.
Шаги старшины заглохли в темноте, а генерал все еще сидел, опустив голову. Цигарка тлела в руке, но он бросил окурок и резко поднялся. Показалось, что какая-то фигура мелькнула рядом, и он окликнул:
– Кто там?
Но никто не отозвался. Генерал поправил фуражку и быстро зашагал туда, откуда ехала подвода, – в низину, по которой днем с таким мастерством провез его на «Виллисе» Сергей.
Тогда сзади сидел Мелешко с автоматом на шее. Их сильно швыряло в мелком кузове, и однажды Мелешко больно ударил его диском автомата по затылку. Тогда генерал не обратил на это внимания, а теперь только и думал о разведчике, вспоминая каждую мелочь…
«Ну как же, как же я самоходки не вызвал?! – почти с отчаянием подумал он. – Всего-то на три часа дела…»
По этой дороге сегодня провезли Мелешко назад – на высоты, что позади расположения. Генерал сам приказал вырыть там могилы, сам отрядил батальон для торжественных похорон. Сам…
Черная глыба развороченного взрывом танка четко выделялась на сером фоне неба. Генерал остановился: в темноте тускло виднелась обкатанная дорожка башенного погона. Здесь сидел обгоревший лейтенант Брянский, обняв потерявшего сознание заряжающего. Заряжающий так и не пришел в себя и завтра ляжет на высотах, а Брянский уже отправлен в тыл. Жить будет, слышать – никогда, как сказал начальник медслужбы; в корпусе все знали Брянского: он писал стихи для «Боевого листка».
Отсюда они с Мелешко уже шли вдвоем. Здесь их накрыло минами, и разведчик толкнул его и сам упал сверху, прикрывая от осколков. Здесь они закурили. Здесь стоял танк Колымасова…
И снова какая-то тень мелькнула сзади. Генерал остановился, прислушался, на всякий случай дослал в ствол патрон и окликнул:
– Кто?
И опять никто не отозвался. Может, ему показалось, может, бродил по полю чудом уцелевший немец, может, адъютант крался сзади, проявляя бдительность. Но кругом было тихо, и генерал опять сунул пистолет в кобуру и пошел вперед.
Он поднялся на гребень холма, за которым прятались танки и откуда он наблюдал за боем. Вот здесь они лежали: кажется, на мягкой земле еще сохранились лунки от локтей. Здесь они лежали, а там, в низине, Колымасов и разведбат штурмовали неподавленные огневые точки…
«Многовато для последнего дня, – сказал Степан Иванович, и генерал опять услышал эти слова. – И целые все. Целые».
Как же, как он не подтянул самоходки?!
Именно здесь он понял, что поступил опрометчиво, но было уже поздно: Колымасов рвался на мост, приглушив в приемниках ликующий голос Москвы. Понял, и это страшное открытие заставило его побежать туда, где гремел бой, где гибли его солдаты. Где-то здесь их накрыло вторым минометным шквалом, где-то здесь они упали, а потом перебежали вперед, и там молчаливый разведчик принял в широкую спину все причитающиеся генералу осколки. Где-то здесь…
Он ходил по полю и никак не мог найти этого места. Хотел найти, очень хотел, но не нашел: все было изрыто воронками.
Не найдя места, где погиб Мелешко, генерал пошел вперед, к мосту. Утром он не был там потому, что идти было уже бессмысленно, и еще потому, что смерть разведчика глубоко поразила его. А тут как раз подскочил адъютант и увез его в медсанбат на перевязку. А пока его перевязывали, бой кончился.
Теперь он шел по предполью, которое проверила и изучила когда-то немецкая охрана моста и которое так умело использовали немцы во встречном бою. Здесь был пристрелян каждый кустик, каждая выемка, каждый квадратный метр. Здесь его танки не просто шли на сближение: они метались, то круто сворачивая в стороны, то замедляя скорость, то скатываясь в ложбинки. Танки вели себя как солдаты, попавшие под обстрел, и поле перед мостом было вдоль и поперек исчерчено их тяжелыми следами. Следы стекали в складки, пересекались, забегали на склоны, но всегда далеко оставляли в стороне кусты, потому что именно оттуда могло вдруг полыхнуть желтое пламя фаустпатрона.
Но и кусты не оставались целыми. Голые, с поломанными сучьями, они насквозь были прошиты автоматными очередями танковых десантов. В одном месте среди них ничком лежал убитый немец. Руки его еще обнимали черную трубу, в которой торчал фаустпатрон; он так и не выстрелил, этот немец, и какой-то экипаж поил, наверно, разведчиков сегодня вечером. И поодаль валялся немец и еще трое возле развороченной взрывом пушки, и генерал вдруг радостно подумал, что наших совсем не видно, но тут же вспомнил, что их уже увезли, а немцев просто оставили до утра.
Да, их вывезли. Всех: черный, обгорелый танк памятником высился над раздавленной пушкой. Генерал посмотрел на белевший в темноте номер, ощутил еще стойкий, еще не выветрившийся запах горелого металла, пороха, мяса и снял фуражку.
Дальше он нес ее в руке. Медленно бродил по полю, подходя к каждому танку – молчаливому, черному, печальному. Негромко прочитывал номер, вспоминал за этим номером чаще всего безымянные молодые лица и шел дальше, перешагивая через трупы, спотыкаясь о разбросанное оружие.
Так он вышел на передний край и остановился. Кругом в полуразрушенных блиндажах и окопах лежали трупы, валялось оружие, рассыпанные боеприпасы, и казалось, что сама земля еще вздрагивает от гула, грохота и рева танковых моторов. Звуки эти вдруг с такой силой обрушились на него, что он поспешно сел, вздрагивающими пальцами доставая папиросу.
Да, это был крепкий орешек, это предмостное укрепление. Охрана построила его загодя, продумав систему огня, создав узлы противотанковой обороны, отсеченные позиции, кинжальные пулеметы. Неподавленные пулеметы, на которые грудью шли его разведчики. Он легко представил себе, как капитан, показывая пример, первый спрыгнул с брони, как бежал вперед, уже не ложась, навстречу шквальному огню. Как, приседая после выстрела, часто и резко били танки, как горели они, нарываясь на фаустников, как из люков выбрасывались живые факелы и катались вот по этой сухой, черной, пережженной, как порох, земле…
Ну почему, почему он не вызвал самоходки?!
Кажется, он застонал. Застонал в голос, потому что из мрака вдруг выросла маленькая фигурка и девичий голос робко спросил:
– Что с вами?
– Кто? – Он инстинктивно схватился за пистолет.
– Это я, я, ефрейтор Брускова, – поспешно сказала черненькая радистка.
Она стояла перед ним как положено – руки по швам. Стояла внизу, у подножия чудом уцелевшего бруствера, на котором он сидел, и головы их поэтому были почти на одном уровне.
– Садись, ефрейтор, – сказал генерал и отвернулся, поспешно смахивая ненужную слезу.
Она присела, снизу вверх глядя на него. Он не удивился, он даже не подумал, почему вдруг ночью на поле боя оказалась эта новенькая робкая девчонка. Молча достал папиросу, молча закурил, скрывая глубокий и горький вздох.
– Не надо, – тихо сказала она, и он почувствовал ее руку возле своей, рядом. – Пожалуйста, не надо. И неправда все это, совсем неправда! Он напрасно, старик этот, он со злости наговорил вам. Может, он вообще злой…
– Злой?.. – Он слышал и не слышал, что она говорит, потому что сейчас все слова словно просеивались сквозь его мысли, не застревая. – Самоходки. Понимаешь, самоходки надо было подтянуть. Главное, Филин держался. Не только держался – в атаку двумя батальонами перешел и сковал бы немцев, не дал бы им развернуться, понимаешь? А я бы тем временем… Э, да что говорить! Я же одного Колымасова с разведчиками сюда бросил. Одного!
Ознакомительная версия.
