раз, со все возрастающей силой.
И вот мы снова направляемся к бурунам, хотя и не так быстро, так как ветер совсем прекратился и нас несет то ли течение, то ли прилив (позднее стало ясно, что прилив).
Араб жалобно воззвал к Аллаху, я вознес несколько слов молитвы, а Джоб издал восклицание отнюдь не столь благочестивого свойства. Мы среди бурунов. И все, вплоть до нашего окончательного спасения, повторяется, только не с таким ужасающим неистовством. Мастерство рулевого и водонепроницаемые отсеки вторично спасают нам жизнь.
Через пять минут буруны остались позади, и нас понесло к мысу. Мы были слишком измучены, чтобы делать хоть что-нибудь, кроме как рулить прямо вперед.
Вместе с течением мы огибали мыс, пока не оказались под его прикрытием. Бот плыл все медленнее и медленнее и наконец остановился в неподвижной воде. Бури как будто и не бывало; небо блистало первозданной чистотой; мыс надежно защищал нас от еще неспокойного моря; прилив, который продолжал подниматься вверх по реке (мы находились уже в ее устье), вскоре должен был смениться отливом; бот стоял спокойно; еще до захода луны мы вычерпали всю воду, так что он обрел прежнюю плавучесть. Лео все еще крепко спал, и я решил, что лучше его не будить. Плохо, конечно, что он спит в мокрой одежде, но ночь очень теплая, и я подумал (Джоб меня поддержал), что опасность простыть не столь уж и велика для человека такого могучего сложения, как Лео. К тому же под рукой у нас не было сухой одежды.
Луна скрылась за окоемом; вода лишь слегка покачивала нашу лодку, вздымаясь, точно грудь взволнованной женщины; и мы могли спокойно размышлять обо всем только что пережитом и о нашем спасении. Джоб примостился на носу, Мухаммед занимал свое привычное место за рулем, а я сидел на банке в самой середине бота, рядом с лежащим Лео.
После ухода луны, а она удалилась, как прекрасная невеста, скрывающаяся в спальне, небо занавесили длинные тени, сквозь которые робко проглядывали последние звезды. Скоро, однако, и они померкли перед великолепным сиянием востока; по новорожденной голубизне, стряхивая еще не потухшие планеты, торопливо зашагала трепещущая заря. Море становилось все тише и тише; клубы мягкого тумана окутывали его чуть вздымающуюся грудь — не так ли, неся желанное забвение, покрывала сна обволакивают смятенную душу? Щедро разбрасывая пригоршни света, ангелы утренней зари стремительно летели с востока на запад, над морями, над горными вершинами. Вынырнув из темноты, они мчались все вперед и вперед в ореоле совершенства и славы, духи высшей справедливости, восставшие из могил; вперед и вперед стремились они — над спокойным морем, над низкой береговой линией, над болотами и горами; над мирно почивающими и над пробуждающимися в печали; над добром и злом; над живыми и мертвыми; над беспредельным миром, над всем, что в нем дышит или навсегда отдышало.
Зрелище изумительно прекрасное, хотя и печальное. Может быть, именно преизбыток красоты и наводит печаль? Солнце встающее, солнце заходящее. Не символ ли это, не образ ли судьбы человечества и всего, с чем оно сталкивается? Да, символ и образ начала земного существования — его конца. В то утро я осознал это с особенной ясностью. Солнце, взошедшее сегодня для нас, вчера закатилось для восемнадцати наших спутников, для восемнадцати людей, которых мы знали!
Дау ушла на дно вместе со всем своим экипажем, и сейчас тела утопленников плавают между подводными рифами и водорослями, человеческие останки в море смерти. А мы четверо спасены! Но однажды взойдет солнце, и нас уже не станет на свете; другие будут любоваться его ослепительными лучами, тосковать среди преизбытка красоты и мечтать о смерти в ярком сиянии нарождающейся жизни.
Таков жребий человеческий.
Наконец явились глашатаи и провозвестники царственного солнца, и, теснимые ими, тени обратились в бегство. А вот и само светило восстало со своего океанского ложа и затопило мир теплом и светом. Я сидел в вельботе, прислушиваясь к тихому плеску и глядя на небо; тем временем бот потихоньку плыл и плыл, пока наконец величественную картину восходящего солнца не заслонила странного вида скала, возвышающаяся над оконечностью мыса, которого мы достигли с такой опасностью для жизни. Я продолжал рассеянно взирать на скалу в ореоле все более и более яркого света — и вдруг остолбенел, заметив, что вершина скалы — она была около восьмидесяти футов в высоту и ста пятидесяти футов в ширину в основании — напоминает голову негра; более того, можно было разглядеть и лицо с запечатленным на нем дьявольским выражением. Сомнений не могло быть: толстые губы, округлые щеки и приплюснутый нос с необыкновенной отчетливостью выделялись на фоне пылающего неба. Возможно, голова обрела свою форму под воздействием ветра и перемен погоды. Как бы то ни было, сходство довершали поросли трав или лишайника: подсвечиваемые сзади, они выглядели наподобие шерстистых волос. Странное это было зрелище, настолько странное, что, как я теперь думаю, это отнюдь не причуда стихийных сил природы, а гигантский монумент, высеченный, как всем известный египетский сфинкс, давно уже забытым народом из скалы, — возможно, предостережение и вызов врагам, которые дерзнули бы приблизиться к гавани. К сожалению, нам не удалось окончательно удостовериться, так ли это на самом деле, ибо и со стороны моря, и со стороны суши взобраться на эту скалу — дело неимоверной трудности, а у нас хватало и других забот. В свете всего, что мы видели впоследствии, я убежден, что это творение рук человеческих; так это или нет, но из века в век гигантская голова угрюмо всматривается в вечно переменчивое небо: так было две тысячи лет назад, когда на это дьявольское лицо глядела Аменарта, египетская принцесса и жена отдаленного предка Лео — Калликрата, так будет по меньшей мере столько же столетий с того времени, которое принесет нам всем вечное упокоение.
— Что ты об этом думаешь, Джоб? — спросил я нашего слугу; греясь на солнце, он с глубоко несчастным видом сидел на борту. И я показал на демоническую голову в полыхании солнечного огня.
— О господи, сэр! — отозвался Джоб; он только теперь разглядел голову. — Это, видно, портрет того самого Старого Джентльмена, который поджаривает грешников в аду.
Я засмеялся, и мой смех разбудил Лео.
— Привет, — сказал он. — Что это со мной? Я весь закоченел. А где наша дау? Дайте мне, пожалуйста, глоток бренди.
—
