– Что, душа моя, лучше ли тебе? – сказала Катерина Архиповна, тихонько входя в комнату больной и садясь на ближайший стул.
– Не знаю, – отвечал идол, повернув голову в подушку.
– Ты бы покушала чего-нибудь, а то желудок ослабнет, – повторила мать.
– Не хочу-с.
– Но, друг мой! Что такое с тобою, – позволь мне послать за доктором.
– Не хочу-с.
– Но… друг мой!
– Не хочу-с… Пожалуй, посылайте! Я ничего не буду принимать и только еще буду плакать больше.
– Но за что же ты, Машенька, на меня сердишься, что же я тебе, друг мой, сделала? – сказала мать почти сквозь слезы.
– Я не сержусь.
– Нет, ты сердишься – я вижу; если ты что-нибудь чувствуешь, так кому же ты можешь сказать, как не матери: ты вспомни, мой друг, когда я тебе в чем отказывала? Мне горько, Машенька, что ты так переменилась ко мне… Друг мой, что такое с тобою? – проговорила Катерина Архиповна уже совершенно в слезах и, взяв руку дочери, поцеловала ее.
Мари тоже поцеловала руку матери, но не говорила ни слова. На глазах ее опять показались слезы.
– Ну, полно, друг мой, бога ради не плачь; а то, пожалуй, опять начнется истерика, – я сделаю, как хочешь, ты только скажи. Разве он тебе очень нравится?
– Да, мамаша.
– Но от кого ты узнала, что он сватался?
– Он мне сам cказал.
– Где же он тебе сказал?
– Не помню где.
– Ты выслушай меня, друг мой, но только не плачь, – это я говорю не серьезно, а так, – он совершенно неизвестный человек; может быть, он какой-нибудь развратный… мот… может быть, даже тебя обманывает?
– Нет, извините, мамаша, он меня любит.
– Разве он тебе говорил?
– Говорил.
– Где же?
– Не помню где.
Старуха задумалась.
– Вы ему напишите, мамаша, записочку, чтобы он приехал сегодня, а то он очень рассердится… Пожалуй, не будет к нам и ездить.
– Но, друг мой, к чему это поведет: неужели ты хочешь выйти за него замуж?
– Непременно за него, мамаша! Кроме его, ни за кого не пойду.
– А Иван Борисыч, Машенька?.. За что ты этого человека хочешь лишиться? Он очень добрый и благородный человек… тысяча душ, друг мой… ты будешь счастлива с ним, – тебе и теперь уже все завидуют.
– А вы что мне, мамаша, обещали, чтобы никогда не говорить про этого гадкого человека; я опять плакать начну.
– Ну, ну, я замолчу, не стану говорить, только ты встань, друг мой, и покушай…
– Нет, мамаша, не хочу.
– Но если я напишу ему записочку и буду звать к себе, – встанешь?
– Встану.
Старуха вздохнула и глубоко вздохнула: все надежды ее рушились. Долее уже не в состоянии была она продолжать разговора с дочерью и, придя в свою комнату, зарыдала и почти без чувств упала на голые доски кровати Антона Федотыча. Живое и ясное предчувствие говорило ей, что в этом браке ее идолу угрожает погибель и что она сама отрывает дочь свою от счастья, которое суждено бы ей было в браке с Рожновым, и сама отдает ее какому-то пустому щеголю и отдает, может быть, на бедность, на нелюбовь и тому подобное. Велико ли состояние Мари? Всего сто душ после бабки да тысяч десять деньгами; десять тысяч, накопленные ее бережливостью. Из имения идола действительно, как говорил Ступицын, не издерживала Катерина Архиповна ни копейки. Отказывая во всем себе, Антону Федотычу и двум старшим дочерям, страстная мать из своих малых средств воспитывала Машеньку в пансионе, одевала ее гораздо лучше прочих и даже исполняла ее пустые прихоти; но за кого теперь она принуждена выдать свою любимицу – что это за человек? Вот что занимало теперь старуху после разговора ее с дочерью: остаться в прежнем намерении, то есть отказать Хозарову, она уже не имела сил, она уже не в состоянии была видеть, как Машенька плачет, страдает и ничего не ест. Но от кого бы по крайней мере узнать подробнее о женихе? Поручить Антону Федотычу, но он не умеет, да и налжет. Долго старуха думала и, наконец, решилась обратиться к Рожнову. Она и в этом случае рассчитывала на великодушие отверженного искателя и полагала, что его можно будет упросить съездить и разузнать о счастливом сопернике. С этой целью она сама поехала к толстяку и застала его по обыкновению лежащим на диване и читающим книгу.
– А! Сердитая маменька, – сказал тот, приподнимаясь, – какими судьбами?
– Я к вам с просьбой.
– Слушаю-с.
– Вы так любите наше семейство, я так обязана много вам, что даже не в состоянии, кажется, и отблагодарить вас, и надеюсь, что вы не откажете в моей просьбе.
– У вас нет денег? – сказал толстяк.
– Ах нет, но у меня Маша очень страдает.
– Ваша Маша не страдает, а сентиментальничает: страдаете тут вы… Ну-с, что же вам угодно?
– Я к вам с просьбою.
– Это я слышал.
– Она любит его.
– То есть она влюблена в него, и это я знаю.
– Что мне делать?
– Выдать ее за того, в кого она влюблена.
– Пожалуйста, не говорите так.
– Как же мне говорить?
– Вы говорите очень насмешлива.
– Прикажете плакать?
– Ах нет… что вы это говорите: мне хотелось бы узнать, что это за человек.
– Зачем же вам это знать?
– Что это вы говорите, Иван Борисыч, зачем мне знать? Я мать!
– Послушайте, Катерина Архиповна, в подобных вещах нужно выбирать два полюса: или решительно не выдавать дочь, если это невыгодно по вашим понятиям, или выдавать без всякого размышления, а так, потому только, что дочке этого желается.
– Но мне хочется узнать, что это за человек. Узнайте, Иван Борисыч, и скажите, я вам верю.
– Премного благодарен за ваше доверие: только я не поеду узнавать.
– Но как же я узнаю?
– Это уж ваше дело.
– Вы сердитесь, Иван Борисыч, но чем же я-то виновата?
– И я не сержусь, и вы не виноваты, – отвечал он, – но только не поеду.
– Иван Борисыч!
– Не поеду-с.
У старухи покатились сначала слезы, потом она начала даже рыдать.
– О чем же вы плачете? – спросил толстяк.
– Все меня оставили; никто не хочет мне помочь, – говорила она, – никто не хочет даже узнать, что это за человек.
– Да зачем же вам?
– Как зачем!..
– Ну, а если я вам скажу, что он мерзавец?
– Как же это мерзавец?
– Да так, как обыкновенно бывают мерзавцы.
– Как вы это так говорите, в таком деле, Иван Борисыч; это, я думаю, на всю жизнь.
– Ну, не верите и прекрасно; вы оставайтесь при своем убеждении, а я при своем.
Катерина Архиповна больше не возражала: она догадалась, что Рожнов не мог быть беспристрастным исполнителем ее поручения, и потому тотчас же отправилась домой.
Толстяк, оставшись один, несколько времени ходил, задумавшись, взад и вперед по комнате.
– Григорий! – закричал он.
Явился лакей.
– Вели сбираться.
– Куда-с? – спросил тот.
– В деревню.
– Вот тебе на… Да зачем-с?
– А тебе зачем знать, дуралей? – вскрикнул сверх обыкновения рассердившийся барин.
– Известное дело что мне: да коляска-то еще у кузнеца.
– Я дам вам у кузнеца, остолопы! Чтоб сегодня же у меня было все готово.
– Да что вы на меня кричите: спрашивайте с кучеров; мне что? Мое дело сесть да поехать.
– Ну, не рассуждать! Пошел… собирайтесь.
Слуга, впрочем, не пошел собираться, а, надев шапку и позвав другого лакея, отправились вместе в трактир.
Впрочем, как прислуга ни лениво сбиралась, как ни представляла барину тысячу препятствий, но на другой день в одной из московских застав был записан выехавшим: надворный советник Рожнов в К…
На другой же день после описанной в предыдущей главе сцены Катерина Архиповна, наконец, решилась послать мужа к Хозарову с тем, чтобы он первоначально осмотрел хорошенько, как молодой человек живет, и, поразузнав стороною о его чине и состоянии, передал бы ему от нее письмо. Страстная мать уже окончательно не в состоянии была бороться с желанием дочери, тем более что Мари все еще ничего не ела и лежала в постели. Послание Катерины Архиповны, если не высказывало полного согласия на предложение моего героя, то в то же время было совершенно написано в другом духе, чем прежнее ее письмо, – это была ласковая, пригласительная записка приехать и переговорить об интересном и важном деле. Целый день был употреблен на отыскание Антона Федотыча, скрывавшегося где-то от семейных неприятностей; наконец, он был найден у трех офицеров, живших на одной квартире. Первоначально он, как водится, получил достодолжный выговор за свое ни с чем несообразное поведение, а потом уже ему было объявлено и самое поручение, которому Антон Федотыч, с своей стороны, очень обрадовался. Пояснив супруге, что он все очень хорошо понял и потому прекрасно обделает это дело, тотчас же отправился к Хозарову и даже отправился, сверх ожидания, по распоряжению Катерины Архиповны на извозчике.
В этот же самый день, часу в четвертом пополудни, Хозаров вбежал так нечаянно и так быстро в нумер Татьяны Ивановны, что она, лежа в это время на своей кровати и начав уже немного засыпать послеобеденным сном, даже испугалась и вскрикнула.
