Ознакомительная версия.
Мол, не сумела… Не то что свежесть, гибкость в себе удержать, а запастись своевременно чем-то таким, что теперь бы защитило. Елена только не представляла, что бы это могло быть.
Анализируя свое состояние, она мысленно такое однажды нашла определение: надо было наработать. Эдакая жесткая, напористая фраза, совсем вроде не ее. Из другого, чужого как бы опыта. Фраза – боевой клич, настигший ее и принуждающий в испуге оглянуться…
Дочь тоже подталкивала к догадке, но очень уж грубоватой, принижающей. Она, Оксана, нарочито подчеркивала в себе практицизм, точно и этим хотела противопоставить себя своей матери, ущемить, упрекнуть за допущенные той ошибки. Или, может, она оборонялась так? Елена помнила, дети иной раз специально демонстрируют свои дурные свойства, желая скрыть нечто мягкое, нежное в себе.
Еленой двигало желание наверстать, настичь то, что ускользнуло когда-то: схватить конец оборвавшейся где-то нити, связывающей прежде ее и дочь.
У них с Оксаной, после ухода Сергея Петровича, вполне, можно считать, наладился быт. Елена даже гордилась, как удачно переставила мебель, занавески новые повесила, убеждая себя, что в тех переменах, инициатором, правда, которых была не она, есть и некие плюсы, и радужная сторона.
Вот только с полочкой в ванной она намучилась. Крошила, терзала кафель, страдая от безрукости своей. Но добила! Казалось, выдержав это испытание, она и на большее станет способна.
Оксана пришла, взглянула.
– Н-да… – процедила сквозь зубы и иронично губами причмокнула.
– Что, криво? – обеспокоенно Елена спросила.
– Сойдет, – Оксана щелкнула выключателем.
Елена и сама чувствовала, что, верно, замечала дочь: в их жилье, хотя там оставались те же вещи, с уходом Сергея Петровича появился как бы налет заброшенности, что ли, убогости, жалкой какой-то показухи, отмечаемой прежде Еленой в домах безмужних подруг.
Обреченность – надо ее гнать от себя, гнать. Елена накупала по дешевке какие-то безделицы, фотографии, себя молодой и дочки маленькой, окантовала и развесила по стенам, цветы в горшках, салфеточки, подставочки, не желая сознавать, что в насыщенной всеми этими мелочами атмосфере ее дома сгущается все сильнее приторно-сладкий и вместе с тем горький дух одиночества – унизительного одиночества женщин без мужчин.
Елена, правда, из всех сил карабкалась. А за кого ей было теперь цепляться, как не за дочь?
… Но вот однажды Оксана, все так же глядя поверх зыбкими серыми непроницаемыми глазами, вымолвила с явным насилием над собой, но, полагая, видно, что сказать надо, боком стоя и точно собираясь сбежать:
– Мама, в воскресенье я буду обедать у папы.
– Что-о?!
– Ну да, у папы. У Николая Михайловича. Тетя Варя дала мне его телефон… – спеша опередить какие-либо расспросы. – Я позвонила, договорилась, в воскресенье иду к нему обедать.
– Когда это было? Откуда Варя взялась? Снова через силу, морщась:
– Ну, мама, ну разве нужно это обсуждать? Мешать – чему? Чтобы я увидела родного отца? Ну правильно. Я тоже так решила. А тетя Варя, она ведь твоя подруга…
… Конечно. И было неминуемо. Но почему вот только сейчас? Когда, что таиться, все потеряно, все изломано и в развалинах пытаешься начать жить. Пытаешься, сохранив в себе лишь одно еще живое – любовь материнскую. Любовь к своему ребенку. Вот к этой взрослой златоволосой девушке, что рвется на свидание к отцу, которого не знала, не видела, который не существовал все эти годы, а мать-то, какая-никакая, была…
– Иди, конечно, – Елена сказала. – Расскажешь после.
– Расскажу! – с облегчением просияла.
Все же девочка, все же ребенок: захотелось новую игрушку, перемен заждалась.
Иди, иди… И вот – воскресенье. Вернулась поздно. Елена выдержала, не вышла из спальни, когда дверь захлопнулась, щелкнул замок. Оксана, пальто не сняв, ворвалась:
– У него «Волга» белая-белая! Он на ней меня сюда привез!
…«Волга» белая-белая, а сиденья финской материей обтянуты, темно-красной, очень трудно было достать. В комнатах простор и так стильно… У папы курточка замшевая, мягкая, точно бархат… Он в Испанию скоро поедет, спрашивал мои размеры, что-нибудь модное привезет…
Жуя на ходу бутерброд, Оксана взахлеб впечатлениями делилась и даже, казалось, подобрела, настолько была упоена.
… А жена его, Зоя, такая умница. Вроде на все кивает, а делает то, что сама решит.
… Цепочка? Да это папа подарил. Сейчас модно еще знаешь что… И, округлив глаза, шепотом, будто невесть о каком сокровенном, о фасонах юбок, форме каблуков, вечерних платьях, носимых в этом сезоне в Париже.
А у Елены одни сапоги, и те в ремонте. Оксана знала, сама же квитанцию принесла. А пальто… Да что говорить! Забыла, все забыла – в новую рванулась жизнь.
Другой характер. Или другое поколение? Никогда прежде отца не видела, а так просто, легко о нем говорила, точно всю жизнь вместе с ним прожила.
А он так же легко пошел навстречу? Не знал, не ведал и жил спокойно себе, и что же, Оксана мгновенно его обольстила? А почему, собственно, ему бы не радоваться, получив сразу в подарок взрослую красивую дочь? Болезней детских ее он не знал, не знал упрямого, трудного характера – Оксана, конечно, была с ним мила, ну и, естественно, они подружились.
Воскресные обеды, подарки, взаимный, ничем будничным не омраченный, друг к другу интерес – и что тут было противопоставить ей, Елене?
Она – так банально звучит! – как рыба об лед билась. Но что привлекательного можно было найти в судьбе одинокой, служащей, немолодой уже женщины? Ее победы – это лишний к зарплате «четвертак». Пальто, перелицованное и по моде обшитое крашеным мехом. Духи болгарские, к которым если добавить чуть-чуть других, французские будут напоминать – те, что не по карману.
И мечты еще остаются, ну, скажем, об отпуске: к морю съездить, если денег подкопить, а если удастся еще извернуться, так можно путевки достать в какой-нибудь приличный санаторий.
– Нет, мама, – сказала Оксана твердо, – я с папой поеду отдыхать. Уже решено. Уже мы договорились.
Такая была у нее манера – не деликатничать. Выкладывать все разом и не опускать глаза. А может, так было и честнее. Она ведь с детства требовала – не подводить, не манить пустыми обещаниями.
Но все-таки что это было: зов крови, тяга неодолимая, юношеское любопытство, обида давняя, желание обрести отнятые – кем, неважно – права? Наверное, все вместе. И все же, чего тут было больше, расчета или искренних чувств?
Очень важно казалось понять: ее дочь может быть откровенно корыстной?
А Елена сама? Корысть в ней жила? Когда на Митю за безденежье ворчала? Да нет, не бедность ее тогда тяготила, а заурядность, будничность его. А с Сергеем… Он с одним чемоданчиком к ней пришел. Гарнитуры, что оставил, гроша ломаного не стоили – фанера! И когда замуж за него выходила, прекрасно знала, что если в Свердловске он шишка, то в Москве счет другой, и на многое ему не придется рассчитывать, тем паче после скандального развода.
А впрочем, какой была, теперь не вспомнить. Зато сейчас жадность, суетность отмелись от нее. Когда слышишь в себе боль, невыдуманную, реальную, понимаешь, что действительно ценно. И кажется, это ценное вполне могло уместиться в твоих ладонях.
Да только как знать, что слышат, что запоминают дети? Что выпадает в осадок? Тогда обнаруживается, когда вроде и не твои это слова.
События стремительно раскручивались. На субботу-воскресенье Оксана уезжала теперь с отцом и его женой за город, в дома творчества, и впечатлениями с Еленой все реже делилась. Мимоходом сообщала, что папа хвастается ею, водит с собой повсюду, и в театр, на репетиции. Моя дочь, говорит, и важно смотрит. Жена его очень умно себя ведет – о, она знает свое место!
– и голос девичий при этом со злорадством звучал.
Елена – вот дура! – сочувствием тогда переполнялась к его жене: она-то знала, какого терпения и мук стоят взрослые, осознавшие свои права дети от другого брака. Оксана – она еще себя покажет, эта бедная Зоя еще хлебнет с ней.
Хотя – что Зоя? Подумала бы о себе, какое ей-то место выделялось при жестком Оксанином раскладе?
Думала, думала. Ревновала. Привычное для нее чувство, с детства оставшееся как самое первое воспоминание. Только тогда сама искала для ревности повод и лезла постоянно на рожон, теперь же – ждала, терпела. Но однажды сорвалась.
– Тебе что важно, – сдерживаясь поначалу, спросила у дочери, – известность его, богатство, престиж, как говорят нынче? Ты же вымогательством занимаешься, неужели сама не понимаешь? Где твоя гордость? Если он не в состоянии тебе ни в чем отказать, это не значит, что ты не должна проявлять щепетильности.
– А почему? – Оксана краем рта усмехнулась. – Что он, чужой?
– Нет, не чужой, но… – Елена слова подыскивала, – но существуют нормы, правила, деликатность, несвойственная вообще тебе. (Ах, не надо бы обижать!) Ну такт… Да и зачем все сразу?
Ознакомительная версия.
