что его силы смогут освятить ваш греховный союз? О жрец-клятвопреступник, как осмелился ты на святотатство — надеть на руку своей любовницы перстень, тот самый перстень Исиды, который когда-то носил великий Хаэмуас и который подарила тебе Пророчица Исиды, дабы похитить тебя от Врат смерти?
Затем, наклонившись вперед так, чтобы тень статуи за моей спиной уже больше не скрывала меня, я открыла лицо и посмотрела ему в глаза.
— Так я и знал! — воскликнул грек. — Но ведь мне даже во сне не приснилось бы, что здесь, среди этих развалин... Это же Оракул и Пророчица! Это Дитя Исиды, Дочь Мудрости собственной персоной, чей голос я узнал, несмотря на все ее притворство. — И он упал на пол и, прижав лоб к каменным плитам, забормотал: — Убей меня, царица, и покончи с этим, только пощади эту госпожу и отправь ее назад, на родину, поскольку это мой грех, а не ее, ведь она никогда не была жрицей.
Аменарта устремила на меня взгляд дерзких глаз своих, хрипло рассмеялась и вскричала:
— Не тешь себя надеждой, супруг мой, вряд ли такое возможно! Я прекрасно помню ту, которую в прошлом называли Исидой, сошедшей на землю, в особенности как она вела себя на одном пиру, который давал фараон. Она тогда откинула покрывало, дабы явить себя Теннесу, царю Сидона, забравшему потом ее к себе как рабыню. Однако та ясновидящая была очень красивой женщиной, правда немного увядшей. Такой, во всяком случае, она показалась мне — тогда лишь недавно распрощавшейся с детством. А эта царица развалин едва ли может быть той самой жрицей, поскольку сейчас вряд ли хоть кто-то назовет ее красивой. Взгляни, она старая и сморщенная, ее шея усохла, а фигура оплыла. У Пророчицы, которую помню я, был очаровательный коралловый рот, но губы этой госпожи тонки и бледны; у той были огромные красивые глаза, а у этой глазки маленькие и какие-то выцветшие. Мало того, под ними залегли черные крути, как у всех пожилых девственниц, жриц, не познавших любви мужчины, хотя о ней, быть может, их непорочные души по-прежнему мечтают, когда жрицы перебирают в молитвах четки, а меж тем их колени, как колени рабов, дубеют от долгого стояния на камнях... Нет, мой супруг, хоть время и творит порой удивительные перемены в тех, кто миновал расцвет своих дней, эта жрица, прячущая седые волосы под шапочкой с изображением стервятника, едва ли и впрямь та самая блистательная вещунья, которую мы когда-то видели во дворце фараона и которая, припоминаю, тогда все заглядывалась на тебя.
Я слушала это плебейское ехидство, эти вульгарные излияния злобного ревнивого сердца и улыбалась. Однако не стану скрывать — ибо все, что я пишу здесь, сущая правда, — что некоторые из тех ядовитых стрел попали в цель. Я хорошо знала, что с годами утратила былую прелесть; что неумолимое время, и постоянные бдения, и вечное воздержание, и отказ сердца от мирского в пользу божественного вкупе с тяжким бременем правления, мудрости и отмщения, каковое Судьба возложила на меня, — все это отняло у меня несравненную красоту, которая прежде зачаровывала весь свет. Мало того, в ту пору, когда я была уже взрослой женщиной, Аменарта и впрямь была еще совсем юной, а потому обладала естественным преимуществом, которое с годами, конечно же, только возрастало.
И все же я улыбалась, и тут великая мысль поразила меня, посеяв семя отчаяния в почву души моей, где с этого мгновения оно было обречено произрастать, и цвести, и в грядущий час свершения принести плод ужасающий. О! Если я согрешила против Небес и наказов их посланника, своего наставника святого Нута, то пусть всё видящие боги вспомнят, что именно жестокий бич язвительного языка той женщины побудил меня совершить непоправимое.
В ответ я заговорила очень мягко:
— Поднимись, Калликрат! Слова, вырвавшиеся из уст той, что когда-то была принцессой Египта, едва ли усладили твой слух, и отвечать на них я не стану. Я хорошо знаю, что в них есть толика правды, и горжусь тем, что мне было даровано право пожертвовать Небесной Царице, которую я обожаю всем сердцем своим, те ничтожно малые дары плотской привлекательности, которыми когда-то обладала. Это всего лишь одна из многих жертв, каковые я возлагаю на ее алтарь. И все же, Калликрат, хотя я считаю, что ты можешь больше не преклонять колено перед Царицей, как делал прежде, прошу тебя, если можешь, удержи уста этой госпожи от излияния презрения на богиню, как она изливает его на меня, ее жрицу. Я прошу тебя напомнить своей любовнице, что когда-то, в часы тяжелых испытаний, она тоже поклонялась в том храме Исиде и искала у богини защиты, хотя эта женщина и не «перебирала в молитвах четки», как она сама выразилась. Да, напомни Аменарте о том, что пусть храм в Мемфисе и был предан огню, но Мать Исида слышит и видит всех нас с небес. Да, порой она и бывает не слишком скора на расправу, однако может нанести удар. Что ж, Калликрат, теперь ступай отдыхать и захвати с собой свою возлюбленную, а потом мы поговорим наедине: я могу простить тебя, но не желаю быть побитой камнями слов, какие бросают разъяренные женщины своим соперницам на базарных площадях.
Лишь на следующий день Калликрат попросил о встрече со мной. Узнав, что грек пришел один, я приняла его в своих личных покоях и предложила сесть. Он повиновался, и некоторое время я наблюдала за гостем; свет из окна падал на его золотистую шевелюру и сверкающую броню, носившую следы штормов и битв. Калликрат был в доспехах — быть может, в тех же самых, что и годы назад носил на борту «Хапи»; в этом облачении он выглядел красивейшим и мужественнейшим из мужчин.
— После всех наших скитаний госпоже Аменарте нездоровится, — сообщил он. — Думаю, этот недуг характерен для жителей побережья, поскольку лицо ее горит, а руки холодны. Потому она не смогла нанести визит тебе, о Пророчица, однако попросила меня поблагодарить за гостеприимство и передать, что просит у тебя прощения за вчерашние свои обидные слова. Поверь, они вырвались у нее не по воле сердца, но из-за лихорадки, горячившей ее кровь.
— Извинение принято. Мне известно об этом недуге, хотя сама я всегда была защищена от него. Я пошлю Аменарте лекарство, а также отправлю знающую женщину ходить
