Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники

Ознакомительная версия.

– Так уж и ничего нового?

– Предбанник отремонтировали. Теперь там новодел.

– А за предбанником что?

Я, чуя недоброе, стала вспоминать, что было раньше при входе в Публичку и что стало. И вспомнила:

– Батюшки-светы! Сняли!

Наташке понравилось выражение моего лица. Она удовлетворенно кивнула и заказала еще мартини.

– Представляешь, спрашиваю служительницу на контроле: «Где Салтыков-Щедрин?» А она мне отвечает: «Не знаю, унесли его куда-то». Нет, ты представляешь! Стоял он себе в своем сюртучке возле стеночки, в нише, никому не мешал, только смотрел на входящих – строго и, может быть, укоризненно.

Ну, думаю, так просто вы от меня не отделаетесь. За классика ответите. Пошла на второй этаж, к библиографу. Интересуюсь: «А куда, простите, Щедрина после ремонта подевали? Где же он, совесть наша, главный обличитель властей предержащих? Не вписался в новодел?» Дама-библиограф смотрит и как ни в чем не бывало заявляет на голубом глазу: «Куда унесли, мне лично не известно. А вообще-то, он к нашей библиотеке никакого такого отношения не имеет. У нас даже фонды его не хранятся». Этот аргумент меня потряс. «Но книги-то, по крайней мере, хранятся?» – спрашиваю. Дама-библиограф обиделась. Губы поджала: «Книги хранятся. И вообще. Это Сталин велел библиотеку назвать имени Салтыкова-Щедрина. Хотели имени его самого, но он отказался». «Ну, что ж, – думаю, – и у вождя всех времен и народов случались просветленья. Только что-то тут, воля ваша, не так». В это время к столу подошла читательница, и дама-библиограф с явным облегчением от меня отвернулась.

Одной порции десерта для переваривания полученной информации мне, конечно, не хватило. Обиду за классика надо было заедать основательно. В ожидании тирамису я вспомнила, что и улицы Салтыкова-Щедрина в Питере больше не существует. Ее тоже переименовали. Обратно в Кирочную. Кирочная – хорошее название. Спору нет. Но чтобы так, средь бела дня, на глазах у всех, начисто стереть имя писателя с карты культурной столицы…

– Вот видишь! – У Наташки был удрученный вид человека, чьи худшие опасения подтвердились. – Это на подсознательном уровне у них срабатывает. И ведь не пикнул никто в ответ. Знал Михаил Евграфович, о чем писал. Вот улица Шамшева у нас есть. А Шамшев всего лишь хозяином питейного заведения на той самой улице когда-то был.

Допивая мартини, Наташка не преминула озвучить излюбленные свои цитаты про город Глупов, про «обширную торговлю квасом», а также про «буйство начальников» и «непрерывно идущих гадов». При этом она демонстративно пошарила рукой по внутренней стороне стола. Но, кажется, никто из молодежи, заполнившей в этот час кафе, значения Наташкиного жеста не понял.

Около двенадцати мы выходим на Невский. Это уже совсем другой проспект. И даже город. И даже планета. Всё изменилось. И может быть, переименовалось. Только мы еще об этом не знаем.

По зеленоватому полночному небу плывут красные облака. Асфальт, дома, сквер возле Александринки – все залито горизонтальным красным светом. Свет безостановочно льется со стороны Адмиралтейства, на шпиль которого, по самую рукоять, насажено огромное красное солнце.

Невский похож на проявочную мастерскую. Или, учитывая близость воды, на ванную комнату, в которой отец еще лет двадцать назад проявлял фотопленку. В этом призрачном красном свете нечетко проступают негативы домов и деревьев. По асфальту пластаются феерически длинные тени людей, машин, фонарных столбов. Собственно, людей рядом с этими тенями почти не видно. Мир стал вдруг плоским, как фотография. Мы с Наташкой, не успев дождаться окончательной проявки, ныряем в метро.

Дома я первым делом задергиваю шторы, потому что знаю: трюк с закатом через два часа повторится в обратном направлении, и прямо в мое окно. Даром что оно выходит не на восток, а строго на север. Такое вот местное светопреставление. И этот гротеск – вполне логичное завершение дня, если иметь в виду его содержательную часть.

Ждать и догонять – хуже некуда. Книга Айдан должна выйти в сентябре. И два месяца – время ожидания – надо как-то ускорить. А лучшего ускорителя, чем путешествия и работа, никто еще не придумал. По вполне прозаическим причинам вместо первого я выбираю второе.

Связываться с местными московскими издательскими отростками («метастазами», как называет их Томилин) мне не хочется. Я там никого не знаю. Может, во мне говорит комплекс провинциалки или страх, что «кинут»? Всякое ведь бывает в нашем нелегком рабском деле, особенно когда действуешь не под своей фамилией, а под псевдонимом.

И все-таки без столицы, где издательская жизнь бьет ключом и где кормится добрая половина питерских литераторов, не обойтись. К тому же и ставки там пристойнее наших, питерских. А в московских отростках мне и нужды нет, так как моя собственная бывшая однокашница Светка, бойкая бабенка и староста курса, давно забросила личное прозаическое творчество и заделалась главным редактором одного из тех издательств, которые наводняют отечественный книжный рынок самым разномастным чтивом.

Пишу Светке. Так и так, творческая карьера не то чтобы слишком задалась, а про личную жизнь и говорить не стоит; в общем, мать-одиночка ищет возможность в свободное от основной трудовой деятельности время немного подзаработать скорбным литературным трудом.

Светка откликнулась уже через пятнадцать минут. Без лишних сантиментов, рефлексий и, главное, по делу. Московский стиль. В прикрепленном файле я обнаружила «Памятку авторам», в которой оговаривались все условия. «Памятка» мне понравилась. Она была написана с известной долей доверительного корпоративного юмора. Особенно симпатичен был пункт, где говорилось, что «чернуха не приветствуется», а «приветствуется позитив» и вообще «все серии издательства базируются на вечных общечеловеческих ценностях».

Ну, если «вечные ценности», то это ко мне. Точно.

Прежде чем окончательно отдаться в рабство на сторону, я звоню подругам № 1 и персонально подруге Мане (все-таки Пушкинский Дом!). Меня гложет мысль, что не слишком богоугодным делом я собираюсь заняться. Но, если зреть в корень, не тем ли самым я занималась, помогая Томилину, да и в родном издательстве мало ли текстов случилось переписать за малую мзду…

И все же я испытываю потребность в индульгенции. Даже если заранее знаю, что она будет получена.

Светка – широкой души человек. Она предоставила мне поистине царский выбор. Тут и «готический роман», и «фэнтези» (ироническое и научное), и «эротическая мелодрама», и «любовный роман», и «чтение для всей семьи». Можно работать по синопсису. Можно ваять в выбранном жанре самостоятельно. И объем не обременительный – четыре авторских листа.

Я выбираю синопсис для десятой по счету книжки серии, действие которой происходит в больнице. Где-то это уже было. Ага. В телевизоре. Так импортные телесериалы питают отечественную книжную индустрию. Обкатанная и, ясно заранее, успешная технология.

А дальше Светка напрямую закантачивает меня с ведущим редактором серии, некой Катюшей, и я пускаюсь в свободное плаванье, имея в активе страничку довольно невнятного синопсиса, а также одобренные Катюшей первые несколько страниц написанного мною текста.

Герой моего романа – позитивный во всех отношениях, но не слишком удачливый в личной жизни нейрохирург доктор Лучников. Ни фамилию, ни внешность мне выбирать не пришлось: в предыдущих книжках сериала мой доктор уже появлялся, правда, только как эпизодическое лицо. Однако его прошлое, его карьера, а также его взаимоотношения со смазливой, инфантильной и слабой на передок женой Люсей полностью в моей власти.

Симпатичного Лучникова я от души наделяю томилинскими чертами характера. С Люсиндой, как ни странно, было сложнее. Эту маленькую лживую тварь с дипломом педиатра, но ни дня по специальности не работавшей, мне хочется наказать и вывести из игры еще на первых страницах. Но я беру себя в руки и откладываю расправу на потом.

Все свободное от работы время Лучников носится со своей Люсиндой как с писаной торбой, а мерзавка норовит изменять ему с последним санитаром больницы, накачанным Вовчиком, похожим на маньяка, подторговывающего по случаю человеческими органами. Однако с отделения нейрохирургии тащить нечего – разве что чужие мозги на вес. Эту тему при желании можно было бы интересно развить, но меня просили «без чернухи». Хотя утечка мозгов – в наших реалиях не чернуха, а самая что ни на есть правда жизни…

Люсинда не хочет детей. Может, потому, что сама в свои тридцать пять усиленно косит под девочку, а может, в силу профессии: слишком много знает о детских болезнях. А Лучников детей хочет, потому что знает, что может вылечить все. Это в случае с Люсиндой он бессилен.

А потом, как и следовало ожидать, Лучников влюбляется в собственную пациентку. Тут на сцену выходит медсестра Клава, интриганка, давно и тайно влюбленная в Лучникова. Она понимает, что настоящая ее соперница – больная на голову, но вылеченная Лучниковым пациентка, а вовсе не здоровая, но блудливая Люсинда, и пишет анонимку главному врачу больницы с просьбой обратить внимание на моральный облик доктора. И еще что-то про врачебную этику. А пациентка, несмотря на все интриги со стороны медсестры, тоже влюбляется в Лучникова. К тому же она хочет ребенка, прямо сейчас, не сходя с места и с еще забинтованной головой. И это полностью совпадает с жизненной программой самого Лучникова.

Ознакомительная версия.