Таким и пришел он к казарме на Матросской, с перекошенным ртом, выпученными глазами и судорожно сжатым кулаком правой руки.
Ни в окнах, ни у проходной Юли не было. Володька стал сворачивать самокрутку – бумага рвалась, табак рассыпался, и он выругался про себя. Наконец-то Юлька появилась в окне, она разводила руками, стараясь жестами объяснить что-то Володьке, и показывала на проходную. Он пошел туда, открыл дверь.
– Пропуск, – строго спросил часовой, а потом улыбнулся: – Тебе, что ли, записка?
– Наверное, мне.
– Держи.
– Что вы их не выпускаете?
– Беда с этими девчонками. Пропускаем иногда, но вчера засыпалась одна. Стояла болтала со своим парнем, а тут начальство, будь оно неладно. Ну, мой дружок, что на часах стоял, – на "губе". Ясно?
– Чего неясного? Сам того же хлёбова пробовал.
– Ну ты иди, на воле прочтешь. Ответ напишешь, приноси.
Володька перешел на другую сторону и стал читать записку.
"Вчера случилось ЧП, и теперь нас не выпускают.
Еле-еле упросила вчера позвонить из канцелярии. Пишу тебе большое письмо обо всем, на днях получишь. Немного устала от однообразия нашей жизни. Уже научилась работать на коммутаторе (полевом). Вообще-то ничего сложного нет, особенно после института и высшей математики. Может быть, скоро станут пускать в увольнения, тогда увидимся и поговорим по-настоящему… А такие встречи мне тяжелы, да и тебе, наверно…"
Володька нацарапал на обратной стороне Юлиной записки только одно: "Пришли мне адрес этого человека". Передав записку часовому, он опять перешел к своему наблюдательному пункту. Минут через пять Юля показалась в окне и стала отрицательно качать головой.
– Адрес! – крикнул он, но Юлька все так же покачивала головой, и лицо ее было грустным-грустным.
– Ах, ты, значит, жалеешь этого типа, – пробормотал Володька, перенося сразу всю свою злобу на нее, – жалеешь… Ну, ладно. – Он круто повернулся, не сделав никакого прощального жеста, и быстро пошел от казармы.
Чтоб успокоиться и разрядить раздражение, пошел он пешком, быстрым и широким армейским шагом, и, погруженный в свои мысли, незаметно для себя вышел к трем вокзалам, а потом и на Домниковку. Мысли были такие: что ни говори, а Юлька изменила ему, пока он трубил службу на Дальнем Востоке, пока тянул тяжелую лямку в училище… Поцелуйчики, обнимания… Он себе такого не дозволял. Ну, не дозволял, может быть, слишком громко сказано, вернее, не было почти у него никаких возможностей, хотя… Те из ребят, кто уж очень к этому стремился, знакомились в увольнениях с девицами, а некоторые и с «боевыми подругами» командиров, заводили шашни в самом полку, были случаи. И на Володьку часто посматривала одна на танцплощадке, и екало у него сердце, но дальше танцев не пошло дело. И не из-за одной Володькиной робости, да и не был он робок, что-то другое удерживало его… И теперь душила его обида. Через месяц опять на фронт, а ничего-то он в жизни еще не видел, ничего не испытал. «Сегодня же вечером иду к Майке, – решил он твердо, – а там будь что будет…» Потом вспомнил про Егорыча, достал адрес – как раз через дом он живет. Завернул во двор.
– Эй, лейтенант, ко мне топаешь? – окликнул его Егорыч, сидящий на скамейке с двумя дружками-инвалидами.
– К тебе.
– Давай присаживайся. Сейчас мы тебя настоящей "моршанской" угостим…
Володька присел к инвалидам, завернул махорочки, задымили.
– Странно… – протянул Егорыч. – Смотрю сейчас на небо, чистое оно, без облачка, и ничего не опасаюсь, а на фронте…
– На фронте клянешь его в бога и в мать за то, что без облачка оно… – пропитым басом досказал один из сидящих.
– Тоже воевали? – спросил Володька.
– Отвоевался, – вытянул тот пустую штанину. – Как костыли куда-нибудь по пьянке задеваешь, так и прыгаешь воробьем – скок, скок. Там казалось – любое ранение, лишь бы не смерть, а сейчас ох как ногу жалко. Не вырастет же. На всю жизнюгу, до конца дней на одной прыгать…
– Что смурной такой? Не ходил? – Егорыч внимательно поглядел на Володьку, и тот понял, о чем тот спросил.
– Не ходил.
– И не ходи. Война все спишет… Ну, познакомить тебя с Надюхой? Она дома, кажись.
– Спит перед ночной, – уточнил второй инвалид.
– Разбудим. Бутылочка у меня есть.
– Давай знакомь, – вдруг решительно заявил Володька. – Войду в долю.
– Сегодня без доль – угощаю. Вот ежели не хватит и прикупать будем, тогда уж… Ну, пошли в дом.
Егорыч поднялся, безногий тоже, а другой дружок отказался почему-то. Прошли они в дом, поднялись на второй этаж по деревянной, дышащей на ладан лестнице, вошли в кухню, пахнувшую керосиновым чадом, вошли в комнатуху Егорыча, неприбранную, с незастланной постелью, с валяющимися на полу бутылками из-под пива, с остатками еды на столе.
– Садись, братва. Хоромы, как видите, не царские, но все ж не землянка – стол есть, стулья есть, постель тоже имеется, – сказал Егорыч, доставая из крашеного, видать самодельного, буфета несколько кусков черняхи, несколько картофелин и завернутые в газетку кильки. Бутылка на столе уже стояла, ждала хозяина. Расселись быстро и тут же приступили. Разлили по граненым стаканам и махнули по половине. За победу, конечно. А за что могли пить бывшие бойцы в июне сорок второго? Разумеется, только за нее – за победу, до которой еще неизвестно сколько годков, но которая придет беспременно.
Вторую половину хлопнули за тех, кто там… И пошли, конечно, разговоры…
– Пей, братва! Что нам еще осталось, – разглагольствовал Егорыч. – Долг мы свой выполнили, кровушки пролили. А что немца до Москвы допустили, в том нашей вины нет. Наша совесть чиста. Верно, братва?
– Верно. Мы свое сделали. Теперь на одной ноге прыгать будем, – мрачно подтвердил одноногий.
– И так удивительно, что остановили, – продолжал Егорыч. – Гитлер, гад, все рассчитал. Он думал, что мужик-то наш коллективизацией не очень доволен, что не будет мужик особо здорово воевать, а мужика у нас – две трети России. А он стал! Да еще как! Откуда такой фокус, Гитлеру не понять, весь его расчет кувырком. А раз мужичок стал воевать, немцу рано или поздно капут… Тут уж, братцы, народ…
– Ты что ж, рабочий класс за народ не считаешь? – вступил обезноженный.
– А много ли его, рабочего класса? Не так уж. В пехоте-матушке кто? В основном – мужичок из деревни. А в пехоте вся сила. Хоть ей без техники, конечно, тяжело, но и технике без нее – труба.
Володька развалился на стуле, покуривая, и с интересом слушал Егорыча, как слушал всегда на фронте рассуждения бойцов. Ох, как порой умно говорили, метко, в самое яблочко, в самую суть попадали… Народ все понимал. В этом Володька уверился на фронте окончательно. Это на собраниях жевал он резину, говоря трафаретные слова, а между собой… Послушать бы кой-кому.
Разговор на время иссяк, сделали перекур и молча потягивали пивко, несколько бутылок которого оказалось у Егорыча в НЗ, и в наступившей тишине ясно послышался какой-то шум в соседней комнате.
– Надюха! Не спишь? Заходи пивка выпить, пока осталось, – крикнул Егорыч.
– Не хочу, дядя Коля, – раздалось в ответ.
– Заходи. Один человек познакомиться с тобой хочет.
– Какой такой человек?
– Лейтенант один. Фронтовичок.
– Это мне без интересу. Вы бы лучше, дядя Коля, мне такого нашли, которого на войну не возьмут.
– Ладно, заходи. Нечего ломаться, а то пиво допьем.
Дверь приотворилась, и выглянула девушка с заспанным лицом, но веселыми, смеющимися глазами.
– Дай погляжу, что за человек, – сказала она и смело глянула на Володьку. – А вроде ничего лейтенантик, – усмехнулась, прикрыла дверь и уже оттуда добавила: – Сейчас зайду.
– Ну, как девка? – спросил Егорыч.
– Не разглядел, – ответил Володька.
– Не разглядел! Ты, парень, случайно, в одно место не контуженный? Мне бы твои годки – я бы разглядел. Мне бы на это времени много не потребовалось.
За стеной фыркнули… Володька чуть смутился, а Егорыч продолжал:
– Если в это место контуженный – скажи сразу. Не будем девку обнадеживать, – засмеялся он, а Володька смутился еще больше, так как из-за стены опять насмешливо фыркнули.
Минут через десять вошла Надя, чуть подмазанная, переодетая в другое, более нарядное платьице. Села, взглянула усмешливо на Володьку и прыснула смехом. Егорыч налил ей пива, подвинул стакан.
– Володимир, может, сообразим еще? Я достану, только по коммерческой, – спросил Егорыч.
– Давай. – Володька зашелестел тридцатками. – Сколько нужно?
– Половину я, половину ты. Двести пятьдесят.
– Держи.
– Ну, я моментом, – схватил Егорыч деньги и заторопился.
Надюха была, наверное, Володькиных лет, но казалась взрослее, держалась уверенно, чуть небрежно, видно зная себе цену и не особо придавая значения знакомству, а Володька, наоборот, стал вдруг скован, робок, как обычно, когда ему приходилось ухаживать за простыми девушками. Не знал, с чего начать разговор и о чем говорить. И он пока молчал, не оправившись еще от смущения, в которое привел его Егорыч своими подковырками.
