Но бессмысленно выть и биться о стены. Боль вскоре попятится, отойдет на цыпочках куда-то на задний план, уступив место будничным мелочам. Я буду ходить по этим переходам, всматриваться в лица людей, покупать бусы, все еще надеясь на чудо, на счастье.
Звонила ей, просто так. Вместо ее тихого, манерного «алло», услышала и узнала его голос. Он спокойно сказал: «Алло, вас слушают, говорите». Повесила трубку, как девочка-подросток, воровато дрожа. Стала бояться города, станций метро и магазинов, где я могу встретить их вдвоем, счастливых и влюбленных, почувствовать себя маленькой, ничтожной, потухшей.
Утро, снова не сплю. Выбрасываю из ящиков одежду, книги, фотографии. Складываю старую одежду в пакет, туда же кидаю старую помаду, использованный лосьон, целый ворох бумаги, туда же – морскую звезду из серванта, которую она привезла из Италии два года назад и осенью, в трамвае, к моему необыкновенному восторгу протянула со словами «я же знаю, как ты их любишь». В мусорный пакет летят два кольца – медное с черным ониксовым сердечком, что купила себе, не понятно зачем, в каком-то дешевеньком универмаге, и другое, серебряное – две руки, между которыми янтарный шар, – его подарок на прошлый день рождения. Летят его книги, старая юбка, кассеты, которые я слушала, пока встречалась с ним, и музыка на которых воскрешает то время.
Переставляю мебель, стираю пыль, мою пол, главное, поскорее все изменить и сбежать без оглядки, сбежать из этой ловушки. Капли моей собственной желчи настигают меня где угодно, невзирая на судорожный бег, жажду скрыться и спастись. Роюсь в себе, безжалостно препарирую себя, разлагая каждый день прошлого на множество составляющих его минут, жестов, действий. Невидимая грань. Взрыв. Я становлюсь другой.
Иду по серой улице в районе метро «Новокузнецкая», рассеянно оглядываю прохожих. Вдруг чувствую необыкновенное желание проехаться на стареньком трамвае, уютно прижавшись к стеклу, наблюдая за проплывающей желто-серой картинкой со старомосковскими двух– и трехэтажными особнячками. Вот и трамвай едет посередине улицы. Красный. Одно за другим мелькают мутные окна, сквозь которые виднеются пассажиры. Рельсы на каменной мостовой – блестящие на солнце параллельные линии металла, черные провода, как штопка, прошивающие небо двойным джинсовым швом.
Тот вечер. Темные переулки, огоньки машин. Я и он, взявшись за руки, быстро бежим на трамвай, он обнял меня за талию, но я все равно почему-то ужасно боюсь поскользнуться на замерзших зеркальцах луж, боюсь упасть на колени и долго по инерции катиться, царапая колени в кровь о наждак асфальта.
* * *
Он и я сидим на полу, на паласе, тихо разговариваем, смотрим друг другу в глаза. Рассказывает, что Комарова Нина, женщина, с которой он некоторое время встречался до меня, теперь беременна. Ее новый ухажер – архитектор, они думают, оставить ли ребенка, если оставят, назовут Васей. «Я тоже хотел бы иметь сына. Чтобы он родился в 2002 году, второго февраля, люблю цифру два, назову его Семен».
«Семен – мое любимое имя», – как-то сказала она.
* * *
Есть у некоторых людей неуловимая способность вбирать в себя окружающих. На грани реальности и мистики, непостижимо и непонятно.
Иногда я начинала замечать в нем незначительные перемены. Купил очки в роговой оправе и длинное черное пальто. Стал читать журнал «Итоги» и проводить вечера за игрой в бильярд. Купил тренажер-греблю и сделал прическу «ежик». Когда знакомилась с его друзьями, вдруг, поняла, что он – слепок каждого из них. У друга К. прическа «ежик» и год как тренажер-гребля, а приятель Сева работает в журнале «Итоги» и с детства играет в бильярд. А знакомый, не расслышала имя – мы встретили его как-то вечером на Суворовском бульваре, тот, с кем они вместе работали не так давно, носит длинное черное пальто, точно такое же, той же фирмы. Из них, как из кирпичиков он строил себя, словно разукрашивал себя цветами каждого. Из-за этого я ощущала едва уловимый неподдающийся объяснению стыд за него.
* * *
У нее не было близких подруг. Были знакомые по работе, с которыми она общалась довольно длительные промежутки времени. Появлялись новые, некоторые из старых терялись, забывались, кто-то оставался, например, я. Она любила собирать большие вечеринки, приглашать множество народа на два-три дня. Казалось, она дружелюбна и обожает большие компании. Как-то она обмолвилась, что любит наблюдать за людьми.
Она сделала прическу под Джульетт Бинош из фильма «Английский пациент», ее знакомая Катя, которой она была очарована в это время, тоже носила такую; небрежно, под Катю, одевалась, так же манерно, a la радиожурналисты, рассуждала. Как-то раз, год спустя, я нечаянно встретила Катю в метро, ее черные волосы были прилизаны, и вся она – какая-то маленькая, хрупкая, потухшая. Выпитая.
Появилась веселая Лиля с грудным смехом, которая рисовала по шелку, шила длинные юбки с большим разрезом сбоку. Подруга училась у нее рисовать по шелку и шить юбки с большим разрезом. Потом я нечаянно встретила в метро грустную Лилю. Она остригла свои густые длинные волосы и говорила тихо, почти шептала. С потухшими глазами сказала, что по шелку больше не рисует, юбки теперь покупает в центральных магазинах. И собирается навсегда уехать из страны.
Конечно, это совпадения и фантазии. Но я смутно боялась ее, она всегда требовала к себе внимания и тепла, но ничего не отдавала взамен. Она звонила всегда только по делу. Узнать, как лечат ангину. Я рассказывала, что надо пить, как полоскать горло. А на следующий день заболевала сама, теряла голос, лежала в температуре, не в состоянии пошевелить ни ногой, ни рукой. Она забывала обо мне надолго, потом находила, как ни в чем не бывало, мы ходили в театры, встречались на вечеринках. Помню, как-то мы сидим в одном кресле и едим пирожные из одной тарелки. При этом я смотрю в окно, а она внимательно всматривается в лица шумящих вокруг людей.
* * *
У меня умерла тетя. Я металась по квартире, плакала, вспоминала. Позвонил он. Я расплакалась, а он тихим голосом пробормотал, что надо быть сильнее. «Извини, я, кажется, не во время». И пропал на неделю.
Тверской пассаж: мрамор, похожий на кусочки торта-бизе, золото поручней, витрины. Мы с ним пили чай, я раскладывала его визитки в новенький органайзер. «Зачем тебе столько, ты же не общаешься со всеми этими людьми». «Не выбрасывай, пусть будут, так солидней». Он ел салат и протягивал через стол шампиньоны на вилке, а я – пай девочка – ела и улыбалась.
Она никогда не откровенничала со мной и не говорила о том, что ее по-настоящему волнует. Был налет блесток и смешинок, за которым скрывалось все остальное.
Он учил меня жить красиво, не разговаривать с бедно одетыми людьми в метро, покупать вещи только в дорогих магазинах, «ты же должна быть лучше всех».
«Мне кажется, что ты – женщина за мужчиной, тебе нужна спина, за которой ты скроешься от проблем. Я другая. Я буду вести человека по жизни», – с гордостью не раз говорила она.
* * *
В прошлом году я и он ехали в трамвае. У него на коленях лежала большая видеокамера, а у меня – его сумки и микрофон. Мы молчали, потому что перед этим долго спорили на остановке, а сейчас остывали. Я смотрела в черное окно трамвая, он скользил взглядом по грязному полу, залитому жижей талого снега. «Ваш билетик», – неожиданно сказал голос. Саша застыл. Пытаясь спасти положение, я показала проездной на метро. Это взбесило контролера. «Еще обманывать вздумали. Быстро, платите штраф или пойдем в отделение». Саша огрызнулся, сказал, что штраф платить никто не будет, мы без денег. Трамвай стоял. Над нами грозно возвышался контролер, серый русский парень, мы сидели, как ни в чем не бывало, я продолжала смотреть в окно, он – в пол. Заволновались пассажиры. «Платите, ехать пора, нечего время тянуть, все с работы, устали, хотят домой». Раздались более грубые выкрики. Он нервно встал, бросил мне: «Выходим». Я, он и контролер вышли. Был темный зимний вечер, мы втроем стояли в сугробе, Саша препирался с контролером, который настаивал, чтобы мы заплатили штраф или прошли в отделение. Так продолжалось довольно долго, Саша не думал платить, а контролер не собирался нас отпускать. Я так промерзла, что уже не чувствовала ног. Порылась в карманах, обнаружила мелочь, протянула контролеру. Нас отпустили. Мы шли с Сашей бок о бок по снегу, он ругал меня за то, что я показала проездной на метро, за то, что я сломалась и заплатила деньги, за то, что попыталась вставить что-то в их разговор. Я молчала и мерзла.
* * *
Лето. Мы с подругой идем по Гоголевскому бульвару от «Арбатской», мимо нас пыхтит троллейбус, мы уже бежим, врываемся на ходу в щелочку закрывающихся дверей. Остановка. Мне вдруг становится очень неуютно ехать зайцем. Она спокойно садится, уверяя, что все обойдется. «Ваш билетик», – раздается голос, мы начинаем тянуть время, судорожно роемся в карманах в поисках несуществующих билетов. «Ведь были же, но куда они подевались?» «Девушки, выйдемте», – вежливо предлагает нам контролер. «Но у нас были билеты, были только что!». «Неправда, они ничего не пробивали», – заголосила женщина в сером платье с лиловыми цветами. «Выйдемте». «Давайте, выходите, нечего людей задерживать». «Не задерживайте отправления транспорта», – крикнул водитель. Двери открылись, мы вышли, оказались на небольшой площади в районе Парка Культуры, у церквушки. Контролер выписал квитанцию. «У меня денег нет», – гордо заявила подруга. Я запустила руку во внутренний карман пиджака. Там лежали смятые бумажки старых денег – две голубые по три рубля и еще одна десятка. Штраф был десять рублей. Я сказала, что у меня с собой только шесть. И надо было наугад вынуть из кармана две трешки. Я ухватила две бумажки пальцами, вынула – ура! – получилось, две трешки. Протянула их контролеру, даже осталось еще немного денег, мне и ей на кофе.
