Ознакомительная версия.
– Завтра у вас ответственный день.
– Какой-какой день? – насторожился я. А про себя так и представил: день повышенной выработки… день сиреневой отбивной котлеты… день термодинамики…
– Вам следует хорошенько выспаться, – продолжала Груша. – Завтра вас будут принимать в гляциологи.
– Зачем?
– Затем. Так велит обычай. Не волнуйтесь, больно не будет. Почти.
И улыбнулась улыбкой, ничего хорошего не предвещающей. Я даже икнул.
Вечером ко мне заглянул Барков. Он был тоже не в настроении. Уселся на мою койку и сразу спросил:
– Как ты думаешь, что все это значит?
– Что?
– Ну, как будет выглядеть прием в гляциологи?
Я немножко подумал и ответил:
– Ничего страшного. Сначала мы будем пить кровь…
– Какую кровь?
– Какую-какую… Консервированную. Таков старый обычай гляциологов. Груша проберется в санчасть, залезет в холодильник и достанет там замороженную кровь. И мы будем ее грызть.
– Ты же говорил, что пить, – напомнил Барков.
– Мы же гляциологи! Мы ее грызть будем. А когда сгрызем кровь, будем нырять в прорубь.
– Во что?
– В прорубь. Тут в одном из туннелей прорубь, но не в океан, а в водяной пузырь во льду. В него и надо будет нырнуть.
Барков помрачнел. Ему явно не хотелось нырять в пузырь.
– Ну а после уже все просто, ерунда настоящая. Надо отрезать себе мизинец – и все.
Я показал Баркову мизинец.
Тут, конечно, Барков уже все понял.
– Иронизируешь, – сказал он.
– Иронизирую, – согласился я.
Но я почти угадал. Крови, конечно, не было. Ни мороженой, ни какой другой вообще. И палец отрезать не пришлось. А вот кувалда неприятно дымилась холодом.
Карасюк был могучим человеком и настоящим гляциологом. Он обладал целым букетом невиданных качеств, чудных привычек и странных достоинств. Такого человека я вообще раньше не встречал.
Во-первых, Карасюк курил. В своей жизни я пока не видел людей, которые бы курили. В наши дни даже трубки уже не курят, а Карасюк курил самодельные папиросы.
Во-вторых, он обожал гиревой спорт. Кто в наши дни увлекается гиревым спортом? Никто. А Карасюк увлекался. Каждый день он с утра жонглировал гирями. Причем с таким усердием, что тряслась вся Европа, а с полюсов срывались айсберги и падали на Юпитер.
Кроме того, Карасюк пел под гитарный аккомпанемент песни собственного сочинения. Честно говоря, дрянные. В каждой песне обязательно имелись костер, горы, романтика героических будней, ну и так далее. Мелодии были тоже однообразно утомительны. Мне не нравились. И Баркову тоже не нравились. А вот Груше нравились.
Еще Карасюк разговаривал слишком громким голосом. Так же громко смеялся и обожал похлопывать всех по плечу.
Видимо, данные качества были взращены в Карасюке удаленностью от Земли и особенностями профессии. Кстати, остальные гляциологи от своего предводителя не отставали. Тоже курили, подбрасывали гири, играли на гитарах и носили свитера грубой вязки.
Я глядел на них и думал, что мне в жизни очень повезло – я не стал гляциологом, а стал лодырем.
Кстати, Барков (без моего участия и согласия) заглянул в личное дело руководителя станции и сообщил, что, оказывается, Карасюк является не только старожилом Европы и старейшим мерзлотником Земли, но уже шесть лет вообще не покидал спутник Юпитера. Он живет тут, работает тут, женился тут. И даже дети его – Варя и Кирилл – тоже живут на Европе, правда, на Землю вылетают регулярно. Когда ему указывают, что не стоит злоупотреблять даже ближним космосом, Карасюк отвечает, что для него Европа – дом родной и лучшее место во Вселенной.
А теперь этот двухметровый патриот Европы стоял перед нами, курил свою страшную папиросину и раскачивал дымящуюся намороженную кувалду.
Процедура посвящения в гляциологи выглядела следующим образом: сначала мы должны были выпить антифриза, затем поцеловать кувалду, после чего выкурить длинную папиросу.
Я всеми силами пытался от посвящения отделаться. Мне вообще не хотелось быть гляциологом, это противоречило моим принципам. Но Груша недвусмысленно намекнула, что тот, кто не пройдет процедуру посвящения, будет лично ею связан и оставлен в каюте. В результате чего уклонист пропустит рейс на Землю. И придется ему торчать на Европе еще месяц. Так что с посвящением мы с Барковым вынуждены были смириться.
Антифриз мы выпили. Не скажу, чтобы он отличался высокими вкусовыми качествами, но все же проглотить жидкость пришлось – под одобрительные возгласы окружавших нас старых глетчерных волков. Химической бомбой антифриз опустился в желудок. Барков громко икнул.
– А ребята настоящие гляциологи, – сказал кто-то сбоку.
Все засмеялись.
– Теперь кувалда, – мрачно сказала Груша.
– Может, без кувалды обойдемся? – спросил кто-то. – Кувалда – для опытных, а ребята еще не очень…
– С кувалдой, – безапелляционно отрезала Груша. – Только с кувалдой!
– Ну, с кувалдой так с кувалдой, – вздохнул Карасюк.
Он снял ее со своего плеча и привесил к потолочной лампе за длинную веревку, привязанную к ручке. После чего легким движением плеча толкнул молот.
Орудие принялось раскачиваться с угрожающе широкой амплитудой.
– Как ее целовать-то? – испуганно спросил Барков. – Она же…
– Придется поцеловать, – сощурилась Груша. – Давай, Тимоня, ты первый.
– Почему я?
– Потому, – кровожадно улыбнулась Груша. – Тебе выпала честь.
И она подтолкнула меня в спину. Я сделал шаг к кувалде.
Честно говоря, мне совершенно не хотелось вступать с кувалдой в какие-либо отношения, тем более в такие лирические. Однако, судя по всему, выбора особого не было.
– Проторчишь тут все лето! – прошипела сзади Груша.
Я на самое максимальное расстояние выставил перед собой губы. Ну, чтобы было не очень больно. Кувалда вошла в контакт.
Почувствовал, как треснул и раскололся передний зуб. В общем-то, мелочь, зуб я восстановлю. Гораздо неприятнее было то, что я прилип к намороженному металлу, прицепился, как заглотивший мормышку окунь, повис, как сопли на морозе.
Груша очень смеялась. Барков пытался мне помочь, но Груша зыркнула на него тяжелым взглядом, и Барков отступился.
Кувалда, точно маятник, выписывала в воздухе дуги, и я болтался за ней. Вцепившись еще и руками – чтобы она не оторвала мне по случаю губы.
Выручил меня Карасюк. Он остановил своей могучей рукой молот, затем щелкнул пальцами, и кто-то сунул ему в руку чашку горячего какао. Карасюк вылил его на кувалду, и я отлип, свалившись на пол, как опавший лист сакуры.
– Теперь Петруха, – сказал Карасюк.
Карасюк запустил свою машину смерти, и Барков приступил к процедуре.
С ним кувалда обошлась милостивее. Он не прилип к ней. Она как-то легко чмокнула его и отскочила в сторону. То ли Барков был более искушен в подобных вопросах, то ли ему просто повезло. Одним словом, он не пострадал.
Груша захлопала в ладоши. Я поглядел в ее сторону. Она стояла у стены. К моему удивлению, Груша тоже курила. Такую же самодельную папиросу. С явным удовольствием причем курила.
– Поздравляю! – громко сказал Карасюк. – Теперь следующий этап.
Карасюк щелкнул языком. Груша шагнула к нам, поглядела оценивающе и сунула в зубы по длиннющей толстой папиросе, свернутой из оберточной бумаги.
– Мох с Европы, – прокомментировала она. – Карасюк его сам выращивает. Настоящий мерзлотный табак. Курите, засранцы!
Я не понял, кем она нас обозвала. Видимо, последнее слово тоже было из словаря настоящих гляциологов. Груша состроила угрюмое выражение лица, а Карасюк распалил плазменную горелку.
Мы с Барковым подожгли папиросы, затянулись. У меня перехватило дыхание, а глаза чуть не выскочили. Легкие свернулись и долго не могли развернуться, пока Карасюк не подошел ко мне и не влупил по спине своей мощной ладонью. Тогда я выдохнул горячую дымную струю. У Баркова сразу выдохнуть не получилось, и Карасюку пришлось стукнуть его два раза.
– Теперь легче будет, – успокоила Груша.
На самом деле, вторая затяжка уже не вызвала таких спазмов, как первая. Гляциологи смотрели на нас с одобрением. Видимо, курение папирос входило в стандартную программу гляциологического бытия. Или скрашивало его, то самое бытие.
– До конца должны докурить, пеструшки! – распоряжалась Груша. – До конца!
Пришлось докуривать гадость. Не скажу, что было приятно. Вообще, посвящение в мерзлотники оказалось бессмысленной и бесполезной процедурой. Физические муки, впрочем, как оказалось, подошли к концу. Зато начались муки душевные.
– Теперь гимн, – заявил Карасюк и выхватил из-за спины неожиданную гитару.
И все запели.
Сам гимн я не очень запомнил – очень тошнило и кружилась голова. Но самое интересное – я тоже что-то пел. Передо мной медленно вращалось крупное лицо Груши, а в голове вертелись простые, но берущие за душу, мужественные слова: «Крепись, гляциолог, держись, гляциолог…»
Ознакомительная версия.
