я вновь поднял глаза, она покоилась уже в его объятиях, их уста слились в поцелуе; вот так, перед своей мертвой возлюбленной вместо алтаря, Лео поклялся в вечной любви к ее жестокой убийце. Те, кто совершает подобную сделку, расплачиваются своей честью; чтобы уравновесить чаши весов, одна из которых нагружена похотью, им приходится бросать на другую свою душу, поэтому они не могут надеяться на спасение ни в этой, ни в загробной жизни. Что они посеяли, то и пожнут; маки одурманивающей страсти увянут у них в руках, только плевелы достанутся им в изобилии.
С ловкостью змеи Она выскользнула из его объятий и залилась ликующим смехом:
— Говорила же я тебе, что ты будешь ползать у моих коленей, о Калликрат! И как быстро сбылось мое предсказание!
Лео застонал от стыда и боли, ибо, побежденный и повергнутый ниц, он продолжал сознавать всю глубину своего падения. Все лучшее в нем восстало против позорного рабства, в чем я имел случай убедиться позднее.
Айша вновь засмеялась, быстро накинула покрывала и сделала знак немой прислужнице, которая широко раскрытыми глазами наблюдала за всей этой сценой. Девушка вышла и вскоре вернулась в сопровождении двоих мужчин, которым царица с помощью жестов изъявила свою волю. Все втроем они схватили бедную Устане за руки и поволокли к двери. Лео молча смотрел на это, но затем закрыл глаза ладонью; моему разгоряченному воображению померещилось, будто мертвая наблюдает за нами.
— Минувшее навсегда ушло, — торжественно возгласила Айша, когда прислужники с Устане исчезли и дверные шторы перестали колыхаться.
И вдруг, повинуясь одной из тех удивительных перемен в настроении, которые были так характерны для нее, она скинула полупрозрачное покрывало и по древнему поэтическому обычаю обитателей Аравии [43], охваченная ликованием, запела триумфальный пеан, эпиталаму, прекрасную в своей дикости, но с большим трудом поддающуюся переводу на английский язык, ее следовало бы не записывать для последующего чтения, а петь под музыку кантаты. Песня, которую пела Айша, разделялась на две части — описательную, или эпическую, и чисто лирическую; воспроизвожу ее по памяти.
Любовь — цветок в пустыне.
Она, как алоэ, цветет лишь однажды и гибнет;
она цветет в солончаках Жизни, и яркая
ее красота сверкает над пустыней, как
звезда над бушующим ветром.
Душа — ее солнце; она овеяна дыханием божественности.
Цветок Любви распускается при звуках приближающихся
шагов, склоняясь, открывает свою красоту
проходящему путнику.
И путник срывает его, да, срывает эту алую чашу,
полную меда, и уносит с собой, и, когда
он пройдет через пустыню, цветок уже
мертв и сух.
Есть лишь один истинно прекрасный цветок
в пустыне Жизни.
Этот цветок — Любовь.
Есть лишь одна надежда во мраке отчаяния.
Эта надежда — Любовь.
Все остальное — ложь и обман. Все остальное
лишь тень, скользящая по воде,
все остальное — ветер и суета.
Кто знает меру Любви, ее вес?
Она — порождение плоти, но ее обиталище — дух.
Отовсюду черпает она свою силу.
Красотой она подобна звезде.
Она многолика, и все ее лики прекрасны; никто
не знает, где взошла эта звезда и за каким
окоемом она скроется.
Повернувшись к Лео и положив ему руку на плечо, Она продолжала петь все более громким и ликующим голосом: стройные соразмерные фразы, которые выходили из ее уст, покидая землю прекрасной прозы, возносились в чистое небо величественной поэзии.
Давно я люблю тебя, о мой суженый, но любовь
моя не слабеет.
Давно я ожидаю тебя, и наконец желанная
награда — здесь, передо мной.
Однажды я издали видела тебя, но ты был похищен
у меня.
В могиле посеяла я семя терпения, пригревала
солнцем надежды, поливала слезами раскаяния,
овевала дыханием знания. Наконец проклюнулся
росток, а затем я обрела желанный плод.
Из могилы проклюнулся росток, оттуда, где
покоится прах мертвецов, их кости сухие.
Долго длилось мое ожидание, и вот она, желанная
награда.
Я одолела Смерть, и Смерть возвратила мне свою
добычу.
Вот почему так велика моя радость, с надеждой
гляжу я в будущее.
Мы будем вместе блуждать с тобой по вечнозеленым
лужайкам.
Это наш час. Тьма убегает в глубокие долы.
Вершины гор целует рассвет.
Да будет мягким наше ложе, о мой любимый, да будет
легка наша поступь.
Царские короны увенчают наши головы.
Изумленные, в благоговении пред нами склонятся
все народы мира,
Ослепленные, падут пред нашей красотой и могуществом.
Слава о нас разнесется, как раскаты грома,
Словно колесница, помчится наше величие
по праху бесчисленных дней.
Мы будем смеяться, торжествуя победу.
Смеяться, как дневные лучи, бродя среди гор.
Вперед же, к торжеству все новых и новых побед!
Вперед же, к еще небывалому могуществу!
Вперед же — без устали, в облачении великолепия!
Пока не исполнится срок, что отпущен судьбой,
и не опустится занавес мглы.
На этом она прервала свою странную, необыкновенную волнующую песню, которую я, к сожалению, могу передать лишь в самых общих чертах, без всякой необходимой выразительности.
— Может быть, ты не веришь моим словам, Калликрат, может быть, думаешь, что я обманываю тебя, не веришь, что я прожила так много лет и что ты сам — мой воскресший возлюбленный. Нет, отбрось всякую тень сомнения; уверяю тебя, здесь нет никакой ошибки. Скорее солнце собьется с орбиты, скорее ласточка забудет путь к гнезду, чем я оскверню душу ложью, которая могла бы отвратить твое сердце от меня, Калликрат. Ослепи меня, вырви мои глаза, чтобы весь мир заволокла тьма непроницаемая, и все же мои уши будут ловить звуки твоего незабвенного голоса, громче медногорлой трубы будет раздаваться его зов у врат моей души; лиши меня слуха, и пусть тысяча людей коснется моего лба, все равно я узнаю тебя; отбери у меня все пять чувств, пусть я стану слепой и глухонемой, утрачу осязание — и все же при твоем приближении, о Калликрат, сердце мое возрадуется, как малое дитя, и шепнет: «Он здесь!» О ты, что проводила свои ночи в непрерывном ожидании, — кончились
