Я взяла ее на руки, заглянула в глаза и пропала. Маленькая моя, золотая, бедненькая, единственная… Счастье мое глупое. Радость…
Сейчас уже пошли пеленки, усталость и сердитость. Иногда она ведет себя плохо. Но если всех непослушных и орущих детей мы будем отдавать на усыновление, то зачем вообще жить?
Так что я целую ее в макушку, вдыхаю запах. Люблю. Иногда она даже дает мне поспать.
Родина-дитя. Не мать.
Как-то так…
* * *
Теперь в голове слова, смысла которых он не знает. С ним это часто: то путаница в фамилиях, а то и вовсе голоса… Старцы предупреждали его: могут одолеть бесы. И он построил личную церковь, где все было в уважительном золоте, где не дал никому своровать ни мраморной крошки, ни канадского кедра.
Кто это – Мардук? Он? Он – Мардук. Справедливый и сильный, благочестивый и мужественный. Он приходит на помощь тем, кто взывает. Он убивает ее. Рвет на части и из ее частей создает небо, и землю, и реки, и океаны, в которых все – честно и так, как он хочет. Не боится. Совсем не боится. Потому что не верит, что Тиамат – его мать… Она – хаос и порождение бездны. И никогда его не любила.
Бросила маленьким. Умерла. И отец тоже связался со змеями, превратился в дракона. Вышвырнул и забыл. И никто не сказал ему, как это бывает, когда любят.
«Мардук!» – кричит он, просыпаясь в липком поту.
«Дурак, – поправляет кто-то. Уже не вежливо, как раньше. А брезгливо и раздраженно. – Дурак».
«Я есть, – он почти плачет, – я живой. Я докажу, я вернусь».
А в голове снова чужие – девочка из Уганды, Хиросима, полуразрушенная мазанка, голод, грязь, руки, связанные за спиной. Он путает имена. И имена путают его. Он хочет свежую рубашку и побриться. Но руки дрожат, и его бреет кто-то другой, незнакомый. Без лица.
* * *
Стук в окно:
– Хто там?
– Самооборона Крыма…
– Спим уже, мимо иди.
– Корову отдайте, тогда пойдем.
– Ну як хочете. Петро, стреляй…
– Бисови вы диты!!! Мать вашу вот…
– Петро, стреляй, кажу, пока не сбежала эта самооборона. В ногу!
– Тьху ты ё. Никакого революционного духа на вас нет… Ну и на добранич.
– И тебе не хворать.
На самом деле никакого Петра нет. Есть сестры – баба Маня и баба Дуся, с ними вдовая и разведенная Люська, а еще Есения-подкидыш, названная по фильму, в котором все случилось правильно и хорошо. У бабы Мани – бессонница. Она и дежурит.
Петра нет, а ружье есть. От девяностых, от Люськиного бандита, мужика непутевого и злого. Проклинали его на чем свет стоит и живым, и мертвым.
«А пронесет, – решили все вместе, – службу заупокойную по нему отстоим… Отмолим».
* * *
Учились носить костюмы. Языки – сначала немножко, потом обязательно. Благотворительность – широко и теперь уже не жалко. Рукопожатия, сухие ладони, жестко, но не до слома пальцев. Сидеть, держать спину, помнить, что лицо всегда может попасть на обложку, а потому и его держать тоже.
Бросили курить. Сели на диету. Стали чаще улыбаться, больше говорить. Слова «ярд» и «форбс» устарели, но других для себя пока не придумали. Уже были гражданами мира. Дворцы, острова, клубы. В числе званых гостей – бывшие президенты и действующие короли. Милые люди.
Этот же всегда был паршивой овцой. Борода с кусками яичницы. Сигареты во всех карманах. В ресторанах требовал скидки. В магазине мог вообще не заплатить. Грязный рейдер. Из-под носа уводил сделки, заводы и женщин. Громко смеялся. Изо рта – слюни. Часами рассказывал о своем похмелье и о том, как кинул очередного лоха. Его было слишком много. Too much. Но и денег у него тоже было слишком. Французский депутат сказал, что он enfant terrible. Этот кивнул и попросил у него ручку. С концами.
Когда случилась война, все стали считать риски. А этот сел губернатором на Днепре. Восток и юг в выходные лихорадило триколорами и сепаратистами. У этого было тихо. Весна и прочие полевые работы.
Все прикидывали потери и выгоды. Люстрация, эскалация, агрессия, эмиграция, санкции. Плохо и еще хуже. И зла не хватало, особенно на этого. У которого саженцы, субботник и заправленные на его деньги танки и БТРы. По телеку сказал: «Жидобандеровец я, дорогие сограждане. Сам был в шоке, когда узнал».
Где-то точно была у этого выгода. Что-то такое этот увидел и понял, чего не увидели и не поняли все. Было ясно, что этот наживется. Точно наживется. И при мысли о нем исчезало все респектабельное и светское. В горле застревал матюк. И хотелось позвонить и спросить. Но спрашивать первыми – чистое западло.
Он позвонил сам:
– Не, ну вы или поцы, или суки! Не устали ссать? Третью неделю какие-то гопники снимают с вашего дома флаг и вешают свой. Ну включите, блин, мозги. Поднимите наш, он такой синенький с желтеньким, если кто не помнит… Поднимите! По-хорошему прошу, потому что вы меня знаете… И завяжите узел, и обрежьте на хрен веревку. Это я все еще про флаг. А починим потом. Альпинистов вам пришлю… За небесплатно.
* * *
Папа говорил: «Дыши воздухом, девочка моя. Дыши воздухом. В “Твиттере” жизни нет. И людей нет. А тебе замуж надо». Папа сам дарил, а потом сам отбирал телефон. Кричал очень и топал ногами на весь мировой Интернет.
Она дышала воздухом. Всю зиму. Много дней вместо занятий в универе она дышала воздухом – варила кашу, разносила чай. А когда стали стрелять, то не чай. А раненых.
Несла на себе и дышала. Улыбалась папе мысленно: «Все, как ты хотел: в центре города, с мальчиком настоящим. В обнимку…»
Ей не было страшно. А папа, уже не ругавший телефон, кричал в трубку: «Ты не понимаешь, у тебя мозгов мало! Ты девочка еще! Не ходи по улицам. Не ходи… Они будут убивать. Они злые…»
Те, кого она носила на себе, не были злыми. Могли бы стать, но не успели. В первый раз, когда она поняла, что это уже не парень, а просто тело, в животе стало холодно. Страшно. А потом холод перешел в голову. И ясно было абсолютно: вот родина, вот люди, вот правда, вот ложь. И в правде могли быть чужие, а во лжи – свои. Важно только, чтобы и те и другие были живы. Чтобы разобраться, надо быть живым.
Теперь она писала в «Твиттере» не друзьям, а папе. Они часто ссорились понарошку, потому что папа научился тоже. Отвечать.
…Не боль, а удивление. Резкое удивление, в котором нельзя дышать. И много теплого. Много в эту зиму непривычно теплого. Как будто ванна. Как будто дома… Но ясность происходящего никуда не ушла. Она хотела успокоить папу, подколоть привычно тем, что в «Твиттере» таки нет жизни и именно поэтому… Но сил хватило только на два слова: «Я умираю».
* * *
В Великий пост исповедуются чаще. В этом году весна ранняя, много солнца. А прихожане – во грехах. Очищения просят перед смертью. Убивать боятся, умереть – нет. Ключница Мария замучила совсем и сама замучилась. Говорит: «Жизнь прожила хорошую, за все спасибо. А теперь вот до войны дошли. Танки на границе. Придут ли? Выстрелить, батюшка, в них не смогу. Так выстрелить, чтобы убить и дальше жить, – не смогу. Потому что вроде свои же, русские. Но и землю им отдать тоже нельзя. Подорвусь если с какой гранатой на поясе, чтобы и танк, и я, и не видеть после ничего… Грех ли это?»
Отец Петр вздыхает, осеняя себя и Марию крестным знамением. Говорит: «Бог управит. Управит. На Него уповаем».
Март 2014.Все равно, что будет; все равно, что происходит (нем.).
