В антракте Лунин с трудом узнавал тех, кто подходил к нему здороваться, и рассеянно слушал любезные слова о таланте Анны Григорьевны. И к волнению, которое он испытывал от игры Анны, примешивалось еще странное беспокойство. Ему казалось, что кто-то упорно смотрит на него сейчас, кого он не видит.
Начался второй акт.
Неизвестный господин, с чужими и страшными глазами, стоит рядом с Анной и говорит:
«Ведь радость облагораживает душу».
И снова, волнуя, звучит голос Анны:
«А ты не думаешь, что и горе тоже? Великое горе?»
«Да… Если человек сможет пережить его. Превозмочь его. Перешагнуть через него».
«Вот это и надо сделать».
Кому говорит это Анна? Не ему ли?
И Лунину казалось, что глаза их встретились.
Во втором антракте к Лунину подошел господин лет тридцати, с низким лбом, с черными на нем кудрями, с глазами мечтательными и злыми. Он улыбался, обнажая зубы, неестественно белые.
– Вы не узнаете меня?
– Простите, не узнаю, – сказал Лунин.
– Граф Бешметьев.
– Ах, Боже мой!
– Моя жена хотела бы возобновить с вами знакомство, Она сейчас здесь, в ложе. Вы ведь помните ее девушкой – княжна Ховрина…
– Как вы изменились! – невольно вырвалось у Лунина, когда он вошел в ложу Бешметьевых.
– А мне кажется, я мало изменилась, – сказала графиня, протягивая маленькую нежную руку с тонкими пальцами.
– Значит, раньше я не умел вас видеть.
– Я показалась вам тогда такой незначительной, – улыбнулась графиня, – вы даже отказались писать мой портрет.
– Не совсем так, – сказал серьезно Лунин, – я хотел отложить – писать осенью. А осенью не пришлось: я должен был уехать за границу.
– А если бы я теперь попросила вас написать меня? Вы согласились бы?
Лунин посмотрел на ее надменную голову, на серые, гордые и жестокие глаза, на нежно-алые чувственные губы и сказал, как бы раздумывая:
– Да. Я буду писать вас… Да. Я буду писать вас…
В третий раз раздвинулся занавес.
Кто-то говорит шепотом:
– Никогда не восторжествовать тому делу, начало которому положено в грехе.
И Анна отвечает:
«Ах, эта родовая мнительность… У вас тут ходит поверье, что мертвецы возвращаются на землю…»
Странные и жуткие слова волновали Лунина. И что-то еще по-иному волновало его. Он остался в ложе Бешметьевых, и запах духов Любови Николаевны, освещенная наполовину ее розовая шея и вьющиеся волосы на затылке – все мешало Лунину сосредоточиться.
После третьего акта Лунин пошел за кулисы. Около уборной Анны стояла новая горничная, которая не знала Лунина, и когда он хотел отворить дверь, она взялась за ручку и сказала строго:
– Нельзя-с так… Как прикажете доложить?
В это время из уборной вышел прославленный беллетрист Ардальон Сергеев. Пахло от него коньяком…
Он фамильярно пожал руку Лунину и для чего-то пробормотал с пьяной улыбкой:
– Таланты и поклонники… А? Что?
В уборной Лунин застал целое общество. Здесь торчал высокий господин с бритой физиономией – рецензент большой газеты; меценат Туберозов жиденьким голосом пел хвалы Анне; умирали от конфуза два по уши влюбленных в Анну студента… В уборной от множества цветов было душно, как в теплице. Анна сидела перед зеркальным триптихом загримированная и потому чужая для Лунина: теперь лицо ее казалось страшным и особенно значительным, как будто бы она не надела, а совлекла личину, ту обыденную личину, которая наскучила ей наконец. И как ужасно, как очаровательно было теперь это сумасшедшее лицо. Увидев Лунина в зеркало, Анна кивнула ему головой и протянула руку для поцелуя.
Узнав художника, меценат перестал петь свои хвалы, и все как будто ждали, что Лунин что-нибудь скажет, и смотрели на него.
Тогда Лунин сказал:
– У тебя хорошо, Анна, прозвучало в третьем акте… Как это? «Мертвецы возвращаются…» Да… «Мертвецы возвращаются…»
И Анна повторила: «У вас тут ходит поверье, что мертвецы возвращаются на землю».
Постучали в дверь, и вошел режиссер.
– Начинаем! Начинаем! Пожалуйте, господа…
И вот опять ходит по сцене, как слепой, человек в черном, обреченный на гибель, и Анна разделяет с ним его странную судьбу.
О чем говорят они? О смерти? Они уходят в парк? Зачем это? Там водопад?
Как странно все, как странно…
«Покойница взяла их…»
Когда Лунин вошел в комнату Анны, она уже лежала раздетая в постели с томиком Бальзака в руках.
Лунин уже три недели не оставался с Анной наедине. Каждый вечер то Анна, то сам он возвращались домой поздно, утомленные, и, торопливо обменявшись незначительными фразами, уходили каждый в свою комнату.
И теперь, когда Лунин вошел в спальню Анны, на ее лице появилось беспокойство, как будто бы она боялась, что помешают ее уединению.
Лунин сел в кресло около постели и сказал нерешительно:
– Можно поговорить с тобою, Анна?
– Можно, милый…
– Видишь ли, со мной, Анна творится что-то неладное, и вот мне хочется рассказать тебе… А зачем, не знаю, право…
– Да, да… Расскажи непременно! – прошептала Анна, выронив из рук французский томик, который мягко упал на ковер.
Анна с боязливым любопытством смотрела на Лунина, и он смущался, не зная, как начать.
– Мне так трудно, так трудно, – сказал Лунин. – Ты, может быть, заметила, Анна, что я мало работаю теперь и наши отношения с тобою как будто не те, что раньше… Или нет? Или я ошибаюсь?
Анна с тоской посмотрела на Лунина:
– Не знаю, не знаю…
– Ты не знаешь? Припомни историю нашу, Анна… Я встретил тебя в Петербурге, когда муж твой был на Алдане. Я влюблен был тогда. По правде сказать, у меня слепая тогда была страсть. Может быть, это единственное настоящее, что дано людям узнать на земле…
– О нет! Нет, – сказала Анна. – Страсть – убийственна, губительна… Неужели недостойны мы иного?
– Вот я об этом и думаю, Анна. Мы были влюблены… Что случилось потом? Я убил твоего мужа… Странно. Я не мучаюсь тем, что убил человека. Я помню лицо его. Пустые глаза и как будто приклеенная борода… Совесть, Анна, не мучит меня, но что-то иное меня тревожит… Но что? Что? Я сам этого не знаю…
Анна побледнела. Она лежала с закрытыми глазами и чутко прислушивалась.
– Я себя потерял, Анна, мне жить страшно. Понимаешь? Как-то мир дробится вокруг меня. Вот эти краски мне приятны, вот эти нет… Вот эта мелодия созвучна сердцу, вот эта нет… Но почему это? Почему? Прости меня. Анна, я говорю нескладно и несвязно, но для меня во всем этом есть связь. Я хочу сказать, что я не умею любить и, значит, жить не умею…
– Ты не любишь меня?
– Люблю, люблю, но не так, как надо. Я не знаю, как надо, но любовь моя – недостойная, несовершенная любовь…
– Я, кажется, понимаю тебя, Борис. И я люблю недостойно. Что значит любить? Значит, увидеть человека лицом к лицу, а мы видим душу того, кого любим, как в зеркале, как в гадании… Я люблю тебя, Борис, но я не знаю тебя… Боже мой! Как страшно это! Как страшно…
– Я так ценю тебя, Анна. Ты прекрасна. Но ты сама по себе, а я один, один…
– О, как мы одиноки!
– Да. Мы любим слепо… И вообще нет ничего прочного в нашей жизни… Все проходит, все течет в причудливой смене звуков, красок, мыслей… Сегодня меня волнует запах моря, завтра я влюблен в облако, которое загорелось странным огнем на вечерней заре, но все это как сладостный бред, а иногда мучительный бред.
– Да, ты правду говоришь. Да, Борис, и я чувствую, что все – туман, туман. И я не знаю, где мое я. Я вот играла сегодня Ребекку{12}, и я верила, что это жизнь, то есть почти верила. Понимаешь? Все смешалось. Я иногда в комнате одна стою перед зеркалом и говорю: «Анна Томилина, Анна Томилина». И это так странно звучит, Борис.
– Я не знаю, что делать, Анна… Я вспоминаю иногда Михневича и завидую ему. Этот человек умеет быть простым и наивным. Все у него выходит складно – и огород, и супружество его, и социализм как требование чистоплотности… А мы сумасшедшие с тобою, Анна…
Анна вздрогнула и приподнялась на постели.
– Я, Борис, получила сегодня письмо от отца и до сих пор не распечатала… Все боюсь чего-то, все мне кажется, что он о чем-нибудь неприятном пишет. Но надо прочесть… Конверт на столике. Дай мне его…
Когда Анна прочла письмо, у нее задрожали губы и она с ужасом посмотрела на Лунина.
– Несчастье, – прошептала она, – несчастье какое! Эксакустодиан заболел душевно. Его вчера отвезли в психиатрическую клинику.
На следующую ночь Лунин опять пришел к Анне и опять сел в кресло около ее постели.
Он взял ее за руку и сказал:
– Анна! Брось сцену!
Анна со страхом посмотрела на Лунина:
– Что ты! Что ты! Как можно! Лунин опять сказал:
– Анна! Брось сцену.
– Но почему, милый? Почему?
– И без театра жить страшно, Анна… А когда ты на сцене, я теряю голову: кто-то отнимает тебя у меня… Демон какой-то. Я этого не хочу, Анна.
– Нет, Борис, не надо так говорить. Я не могу бросить сцену.
