Так как дома в тот вечер меня, увы, никто не ждал, я улегся на кожаную кушетку в своем кабинете и решил порассуждать. Да, у меня все дела необычные и не похожи одно на другое. Но столь странного, я чувствовал, до сих пор точно не было. Потому что Баринов хоть и был весь распахнут, у меня после встреч с ним даже крохотной зацепки не появилось: в чем дело и кто (или что) виноват (виновата).
Данилов посоветовал мне зарисовывать свои воспоминания. Что ж, идея пришлась мне по вкусу. Я всю жизнь работаю по принципу: пишу, что хочу и когда хочу – тем и счастлив. Хотя далеко не богат. Предложение экстрасенса меня завело, и тем же вечером я сделал два наброска. Первый я назвал: «Автобус».
Старый «пазик» везет нашу блатную бригаду на работу. Трудимся мы в городе Зурбаган (бывшее Богорадово). Зурбаган возвели (нам так сказали) комсомольцы – такие же, как мы, молодые ребята, сразу после войны – первый колышек вбили летом сорок пятого. Разумеется, ударная комсомольская стройка не могла называться в религиозном ключе – Богорадовым, и городок переименовали в честь населенного пункта из гриновских произведений. Может, в переименовании сказалась вечная советская паранойя – Зурбаган, как я помню, у Грина город портовый, а этот, реальный, расположен был – неделю скачи, ни до какого моря-океана не доскачешь. Кругом степи, ковыль да бурьян.
Лет через десять после нашего отряда, в перестройку, выяснится, что ударные комсомольцы были не главной рабсилой на строительстве города. Главным образом его строили зэки и пленные немцы. Тогда же стало известно, что здесь есть очень секретный атомный комбинат, о котором никто из нас не знал. Мы трудились в городе. Хотя бригада блатная, не скажешь, что работа не бей лежачего: мы машем лопатами, ломами, орудуем отбойными молотками: копаем, бетонируем, рушим. Однако я помню, что комиссар отряда недвусмысленно сказал мне: трудового героизма и особых результатов от вас никто ждать не будет. Наверное, моим коллегам по бригаде он шепнул то же. Главное, его задания исполнять – то есть по вечерам петь, играть, рисовать. Поэтому и Пит Горланин нас особенно не гонял. Но все равно, если вдруг днем бьешь баклуши, начальству на глаза лучше не попадаться – даже комиссару. Дисциплина – прежде всего.
Из лагеря в город на работу и обратно нас возили на автобусе. И вот мой набросок: нутро старого «пазика», Пит помещается на переднем сиденье вполоборота – лицо повернуто к нам (и к зрителям). Он вальяжно полулежит, облокотившись на борт и окно автобуса и положив одну ногу вдоль сиденья. Сзади него помещаются артисты: Селиверстов и Марцевич. Через проход – музыканты: Кутайсов и Пильгуй. А я сразу за ними, в одиночестве. Где Харченко, я понятия не имею. Не поместился – ни в моем сознании, ни на рисунке. Одеты все мы в черные уродливые комбинезоны и тяжелые ботинки. Спецодежду нам выдают. Еще имеются оранжевые каски – нас во имя соблюдения техники безопасности заставляют их носить, даже когда мы работаем в чистом поле. Я думаю, на моем рисунке мы едем с работы – по утрам мы гораздо менее расслабленны, более скучны и собранны. Кто-то дремлет, особенно часто Марцевич с Селиверстовым. Да, по утрам не до разговоров, и Пит сидит спросонья, не развалившись величаво, а нахохленно. Зато по пути назад мы трындим обо всем. Должен заметить, что интеллектуальный уровень моих друзей, несмотря на то, что они гораздо старше меня, довольно пещерный. К примеру, только от меня они услышали о существовании таких, скажем, художников, как Дали и Мунк. Да и о том, что Моне и Мане – оказывается, два разных человека. О наличии писателей с диковинными именами Сартр, Камю, Кафка их тоже просветил я.
Когда мы возвращаемся вечерами с объекта в лагерь, я веду порой просветительские беседы. Марцевич и Селиверстов реагируют обычно непосредственно: где надо смеются, переспрашивают. Пильгуй рассеянно смотрит в окно, и непонятно даже, слушает ли. Кутайсов и Пит себе на уме: делают вид, что и без того все (или почти все) знают.
И вот какое ощущение надо передать в будущей картине – не знаю, удалось ли в эскизе: мы все очень молоды. Ужасно, непозволительно юны. Мне восемнадцать, а Марцевичу, Кутайсову и Питу по двадцать два, но мне тогдашнему они кажутся стариками. И вот, не успели мы глазом моргнуть, все мы, включая меня, возмужали и даже состарились. Более того – никого, кроме меня, больше нет на свете. Да и мне непонятно сколько осталось.
Однако чаще в автобусе солирует Питер. Его основная и, кажется, единственная тема – бабы. Причем – это видно – он не врет и не приукрашивает, как любят делать многие парни. Незримый аромат правды присутствует во всех его историях про одноклассниц, однокурсниц, старшекурсниц, пионервожатых, медсестер и даже преподавательниц, врачей и работниц торговли. Он сластолюбец, у него полные, красные, влажные губы и ямочка на подбородке. Однако определенное джентльменство свойственно и ему, он никогда не называет имен своих пассий и даже намеков, кто они, никаких не делает. Парни порой задают ему вопросы, ржут или комментируют – я сижу тихо, мне совершенно нечего рассказать о собственных постельных подвигах, вдобавок я слушаю о похождениях Горланина с напряжением и холодноватым ужасом: а вдруг он сейчас расскажет про Лидию? Тогда я убью его. Однако нет, в многочисленных незнакомках трудно опознать ее, жутко предположить, что и она успела стать одной из его побед.
Но вот автобус останавливается, мы возвращаемся в лагерь. Вываливаемся из «баса» (так зовет транспортное средство Питер, он вообще ужасный пошляк, автобус называет «басом», буфет – «баффетом», а завтрак именует «брекфестом»). Сразу из автобуса, не вымывшись и не переодевшись (чтобы не заставлять ждать поваров и дежурных), идем ужинать. После того как Лидия стала встречаться с Питом, я с ней общаюсь формально. «Здрасьте, мне картошки жареной побольше, до свидания». Своим взглядом я стараюсь выразить свое глубочайшее огорчение ее предательством. Она порой отвечает мне удивленным взором оскорбленной невинности: за что ты, мол, меня презираешь? Был бы я старше и опытней, не оставил бы своих усилий – глядишь, и Пита бы переиграл. Однако я, дурачок, уступил ему девушку без боя.
Пит время от времени отсутствует в палатке после отбоя – как правило, эти вечера совпадают с теми, когда Лидия не дежурит на кухне. Шляться после двадцати трех по лагерю и тем паче выходить за его пределы – нарушение. Впрочем, командир отряда и штаб обычно смотрят на это сквозь пальцы – особенно если в числе нарушителей вдруг окажется бригадир. Возвращается Петька, как правило, через час-полтора. Его кровать располагается через проход от моей, и я иногда просыпаюсь, когда он появляется – а порой еще не успеваю заснуть. Но, разумеется, делаю вид, что сплю… Впрочем, все это находится за кадром и в мой набросок не вошло – не знаю, удалось ли передать мое тогдашнее (и сегодняшнее) отношение к Питу на рисунке.
Вторую картину, которую я набросал по просьбе Данилова, можно назвать в духе готических романов «Страшная находка». Полотно будет изображать тех же персонажей, что в прошлой работе, и в тех же одеяниях – только, в отличие от предыдущего наброска, нас уже семеро, появляется Семен Харченко. У нашей бригады нет постоянного объекта: перебрасывают с шабашки на шабашку. Я понятия не имею, кто и сколько нам за работу платит: это дело начальства, причем даже не Пита, его тоже не посвящают в денежные дела, а куда более высокого: командира отряда, начальника штаба. Оба этих парня прохиндеи еще те, у них на физиономиях написано. Когда в стране начался капитализм и частная инициатива, я все ждал, что оба появятся или в списках богатейших бизнесменов, или в мартирологе застреленных на разборке. Не встретил, слава богу, ни там, ни там. Видимо, даже их ловкачества не хватило, чтобы преуспеть по-крупному в новые времена. А может, недостало связей. Или, наоборот, оказался слишком высоким порог честности – все-таки бывшие студенты-физики.
Один из наших объектов в Зурбагане – местный политехнический институт. Задача простая: ремонт в лаборатории на кафедре физики. Институт располагается в одном из немногих сохранившихся с дореволюционных времен кирпичных зданий. Искомая лаборатория находилась в подвале. Высоко под потолком – окошки, иногда в них видны ботинки или туфельки проходящих. В комнате сводчатый потолок, когда мы отдираем и без того отваливающуюся штукатурку, обнажаются мощные стены красного кирпича. Мы вскрываем полы, выносим на помойку старые половые доски и лаги. Под полом – земляное основание. Одна из наших задач – землю выровнять, затем засыпать песком и, для теплоты, керамзитом. Ломать не строить, мы за один день обдираем стены и доски; втроем с Харченко и Пильгуем прыгаем с деревянного пола вниз на земляной. Надо часть земли снять, чтобы потом сюда поместились песок с керамзитом. Я первым всаживаю лопату в мягкую землю, и под штыком что-то хрустит. Я осторожно окапываю предмет, освобождаю его от земли. От нехорошего предчувствия меня начинает мутить. Потому что предмет оказывается… человеческим черепом! Меня хватает только на шепот: «Ребя-та…» Ко мне оборачивается Харченко, видит все и, ах, падает без чувств на землю. Загорелое лицо Пильгуя стремительно бледнеет. К нашему раскопу подбегают остальные: они смотрят сверху, с деревянных остатков пола. Пит реагирует быстрее всех – ему положено, на то он и бригадир. «Санька, – командует он Кутайсову, – давай, беги звонить командиру. А ты, Юрка, – обращается к Пильгую, – иди ищи нашего здешнего работодателя». Сам Пит хватает железную кружку, наливает из питьевого бачка воды, набирает в рот и прыскает на лежащего без чувств Харченко. Тот приходит в себя. Шепчет: «О, господи» – и быстренько бочком вылезает из ямы.
