Вот что мне еще ужасно нравится, что Вы также употребляете это исполнение “con sordine” [“под сурдину”]; это придает какой-то сдержанный, но тем более глубокий характер выражению, - да где же все пересказать, что у Вас так очаровательно!
А что Ваша опера, Петр Ильич, на чем остановилась? Она меня также очень интересует.
Накануне моего отъезда из Браилова, вследствие открывшихся грешков двух живущих у меня француженок, я должна была их уволить и очутилась с одною немкою при четырех детях от пяти до девятилетнего возраста. Это немножко трудно в путешествии, но у меня есть также существо, о котором я могу говорить с такою же любовью, как Вы о милых людях, окружающих Вас в настоящее время.
Существо это есть моя собственная (потому что она не замужем) дочь Юлия, о которой с Вами, как с человеком, который все умеет понять и оценить и которого я так люблю и уважаю, мне особенно приятно говорить. Эту девушку редко кто сумеет оценить по достоинствам, потому что она, во-первых, не обладает красотой, на что почти единственно люди обращают внимание, а во-вторых, она так замкнута, так сосредоточена в себе, так мало ищет и ожидает чего-нибудь от людей, что близорукие, которые основывают все на внешности, находят это гордостью, напыщенностью и порешают, что она несимпатична, между тем как это совсем не то. Она очень умна, образованна, много читает, имеет огромную силу воли, самообладание и не любит никаких внешних проявлений. Она способна любить горячо и преданно, но не будет выражать этого никакими ласками. До сих пор она любит меня до самопожертвования, но никогда не ласкается ко мне, а заботится обо мне так, как бы она была мать, а я ее ребенок: няньчится со мною, боится за мое спокойствие, за мою безопасность, так что в семействе смеются, что “Юля боится, когда мама и по комнате ходит, как бы чего не случилось с нею”. Она все готова делать, лишь бы мне было хорошо, готова взять на себя все трудное, тяжелое, лишь бы мне было легко. Учит и бережет младших братьев и сестер, занимается хозяйством, служит мне секретарем в путешествии, все обдумает и исполнит, и все это так, как будто бы она в свое удовольствие все это делает.
Для себя во всех отношениях, материальных и нравственных, она чрезвычайно умеренна и строга, а к другим снисходительна и сострадательна, и все это без фраз, без всяких внешних выражений.
Но однако извините, милый Петр Ильич, что я так увлекаюсь. Быть может, надоело Вам, и не подумайте, пожалуйста, что это из пристрастия. Поверьте мне на слово, что как бы я ни любила кого-нибудь, но никогда не бываю ослеплена, но восхищаюсь безразлично, в постороннем ли человеке, как Вы, например, или.в близком мне существе, одинаково горячо всем хорошим, а с Вами мне так приятно говорить о том, что мне дорого и мило.
До свидания, мой добрый, дорогой друг. Не забудьте меня, потому что я всегда и везде буду одинаково всею душою преданным Вам другом.
Н. фон-Мекк.
Р. S. Мое имя на иностранных языках пишется: Meck. Если захотите обрадовать меня Вашим письмом, то прошу Вас до 9 сентября адресовать в Милан poste restante [до востребования].
30. Мекк - Чайковскому
Bellagio, Lago di Como,
26 августа / 7 сентября 1877 г.
Если я буду говорить о себе, Петр Ильич, то не подумайте, чтобы у меня случилось какое-либо горе, несчастье. Нет, у меня, слава богу, все обстоит благополучно, ничего такого, что люди признают причиною горя, у меня не произошло. А ведь за богатыми они не признают права личной тоски, собственного горя, говорят, что это с жиру бесятся. Пусть так, но тем не менее мне так тоскливо, так тяжело, что я желала бы смерти как блага, как успокоения. Вся окружающая меня обстановка не только не успокаивает, но усиливает это состояние. Это чудное озеро, эти горы в тумане, кипарисы и мирты под окнами, и во всем этом царящие звуки Вашей музыки, - господи, как это мучительно хорошо и как невозможно на земле! Как много создано природою и придумано людьми хорошего, и все это, как природа, так и музыка, только дразнит человека, указывая ему, что есть высокое и полное счастье, да для него оно недоступно. Человек, как только видит призрак такого счастья, хватается за него и тут же убеждается, что это только оптический обман. И вот тоска, а тут еще природа и музыка доводят его до бессильного отчаяния, - и кто придумал такую злую шутку над человечеством и warum? [почему?] А так, видно, это “warum?” и останется без ответа, видно, проблему жизни при жизни никто не разрешит.
Однако я сегодня не в состоянии говорить в мажорном тоне. Лучше остановлюсь и подожду другого расположения духа.
Н. фон-Мекк.
31. Чайковский - Мекк
Каменка,
30 августа 1877 г.
Пишу Вам под грустным впечатлением, дорогая Надежда Филаретовна! Сегодня уехал отсюда младший из двух моих милых братьев; старший уже в Петербурге. Погода делается осенней, поля оголились, и мне уж пора собираться. Жена моя пишет мне, что квартира наша скоро готова. Тяжело мне будет уехать отсюда. После испытанных мной треволнений я так наслаждался здешним покоем. Но я уеду отсюда, во всяком случае, человеком здоровым, набравшимся сил для борьбы с фатумом. А главное, что я не обольщаю себя ложными надеждами. Я знаю, что будут трудные минуты, а потом явится привычка, которая, как говорит Пушкин:
...свыше нам дана,
Замена счастию она.
Ведь привык же я к своим консерваторским занятиям, которые прежде казались мне величайшим из бедствий.
Вы спрашиваете про мою оперу. Она подвинулась здесь очень немного, однако ж я инструментовал первую картину первого действия. Теперь, когда первый пыл прошел и я могу уже объективнее отнестись к этому сочинению, мне кажется, что она осуждена на неуспех и на невнимание массы публики. Содержание очень бесхитростно, сценических эффектов никаких, музыка лишенная блеска и трескучей эффектности. Но мне кажется, что некоторые избранные, слушая эту музыку, быть может, будут затронуты теми ощущениями, которые волновали меня, когда я писал ее. Я не хочу сказать этим, что моя музыка так хороша, что она недоступна для презренной толпы. Я вообще не понимаю, чтоб можно было преднамеренно писать для толпы или для избранников; по-моему, нужно писать, повинуясь своему непосредственному влечению, нисколько не думая угодить той или другой части человечества. Я и писал “Онегина”, не задаваясь никакими посторонними целями. Но вышло так, что “Онегин” на театре не будет интересен. Поэтому те, для которых первое условие оперы - сценическое движение, не будут удовлетворены ею. Те-же, которые способны искать в опере музыкального воспроизведения далеких от трагичности, от театральности, - обыденных, простых, общечеловеческих чувствований, могут (я надеюсь) остаться довольны моей оперой. Словом, она написана искренно, и на эту искренность я возлагаю все мои надежды.
Если я сделал ошибку, выбрав этот сюжет, т. е. если моя опера не войдет в репертуар, то это огорчит меня мало. Нынешнею зимой я имел несколько интересных разговоров с писателем гр. Л. Н. Толстым, которые раскрыли и разъяснили мне многое. Он убедил меня, что тот художник, который работает не по внутреннему побуждению, а с тонким расчетом на эфект, тот, который насилует свой талант с целью понравиться публике и заставляет себя угождать ей, - тот не вполне художник, его труды непрочны, успех их эфемерен. Я совершенно уверовал в эту истину.
Благодарю Вас за дорогое письмо из Вены. Какое милое существо Ваша дочь Юлия! Радуюсь, что Вы имеете около себя такого друга. Прощайте, милый и добрый друг!
Ваш П. Чайковский.
32. Чайковский - Мекк
Москва,
12 сентября 1877 г.
9 часов утра.
Я вчера приехал в Москву и нашел Ваше письмо с Lago di Como, дорогая Надежда Филаретовна. Глубокая и безысходная тоска, которою оно проникнуто, звучит в совершенный унисон с тем состоянием духа, в котором и я нахожусь с самого отъезда из Каменки и которое сегодня невыразимо, несказанно и бесконечно тяжело. В конце концов, смерть есть действительно величайшее из благ, и я призываю ее всеми силами души. Чтобы дать Вам понять, что я испытываю, достаточно сказать, что единственная мысль моя - найти возможность убежать куда-нибудь. А как и куда? Это невозможно, невозможно, невозможно!
