Сцены в «Ясной Поляне», которые здесь были представлены, — уже практически готовы, их можно играть, — таким было мнение Андреева. Но всяких там ведущих надо исключить, этот намек на литмонтаж мешает. По тому, как сделаны эпизоды с актерами, совершенно ясно, что пьеса может получиться. И наверняка получится, автор уже это показал.
Так в истории создания пьесы «Ясная Поляна» случился один из решающих моментов: Андреев помог не только тем, что вдохновил, но, главное, подсказал направление — верь в себя и делай не литмонтаж, а полноценную драму.
Вечером позвонил ему домой.
— Но почему Соловьев смотрел букой?
— Э, не впечатляйся! Он же знает, что на Толстого предполагается не он, а Лекарев — актерские дела… И потом, сам что-то хочет заявить по Бунину, то ли «Темные аллеи», то ли тоже о Толстом, не знаю еще. Не переживай — у нас есть Лекарев.
О народном артисте РСФСР Валерии Лекареве в театральной энциклопедии, изданной еще в 1964 году, было сказано, что он — «характерный актер. Созданные им образы отличаются интеллектуальностью, выразительностью речевой характеристики, остротой и четкостью сценической формы». Тут каждая характеристика будто предвещает успех в роли, намеченной для него Владимиром Андреевым: интеллектуальность, речь, острота и четкость формы… И возраст был подходящий: 62 года. Александр Иванович Щеголев сыграл Толстого в 60. Чтобы показать на сцене 82-летнего Толстого, надо, кроме всего прочего необходимого, элементарно иметь большой запас физических сил.
Когда Толстого обмывали, старший сын Сергей, участвовавший в процедуре, подумал: «Какое у отца молодое тело!»
Гениальный по совокупности Игорь Ильинский вышел на сцену в роли Льва Толстого через несколько лет после Щеголева, и было ему тогда уже далеко за восемьдесят. И как же катастрофически это сказывалось!
Ну, а дальше случилось то, к чему всем в принципе нужно быть готовым. 14 сентября 1971 года Лекарев неожиданно умер. Гроб с телом покойного поставили в фойе театра и простились. Трагическая потеря для семьи, для театра — брешь в репертуаре, а для рождающейся «Ясной Поляны» — просто беда. «Снега» с Лениным из афиши убрали, в других спектаклях произвели замены, — жизнь продолжалась. Что же касается моей пьесы, то я, конечно, продолжил над ней работу. Как говорится, всем смертям на зло.
Жена вынашивала дочку, сам — вы понимаете — на сносях с самым дорогим своим замыслом… Загрузившись книгами, поехали в Крым. В стук коктебельских пишущих машинок вписалась и моя. Море плещется, мне 36, ничего не болит, и не покидает состояние тихого экстаза от власти над рождающимся текстом.
А на Пречистенке — Государственный музей Толстого. Приземистый особняк в стиле всей этой старой и красивой московской улицы. Ворота — чугунная решетка — всегда открыты.
За этими воротами меня встретили, как встречают хроника в элитной клинике, то есть — ведите себя с пациентом по возможности ровно, ничему не удивляйтесь, в том числе тому, что пришедший вознамерился заняться заведомо невыполнимым делом: пишет пьесу о Толстом. Много таких было. Но поскольку о Толстом все-таки, да еще уверяет, что ученик Гудзия — надо человеку помочь.
Симпатичная блондинка, решенная природой в спокойном русском стиле, недавно назначенная сюда научным руководителем, оказалась выпускницей филфака, несколько более поздних, чем я, лет. Она пригласила в свой кабинетик в следующем за главным зданием домике, там неторопливо попили чайку и повспоминали общих профессоров. К стыду своему сейчас и не вспомню ее имени, возможно, это была будущий известный толстовед Азарова. А вот общее впечатление от нежданно доброго расположения в памяти осталось…
В библиотеку надо спускаться по лестнице, оставив за спиной залы с экспозициями. В простенке — красочная Толстовская родословная, генеалогическое древо, на одной из мелких веточек которого прилепился Пушкин. Но это известно, неизвестное ждет внизу, на тесно стоящих друг к другу стеллажах.
Там мне предложили столик-огрызок у стены, на него я мог громоздить книги, сколько душе угодно — любую разрешалась снять с полки. И моя большая тетрадь как-то умещалась и заполнялась выписками до онемения руки. О грядущем пришествии ксероксов никто еще не знал. Местные женщины охотно помогали: то какую-то книжную редкость посоветуют, то, как было упомянуто, на груду старых юбилейных газет покажут, а то и просто поинтересуются по домашнему: вам удобно?
Еще бы не удобно! Все под рукой, внимание — сверх заслуг.
В музей приезжал к открытию, работал до обеда, после чего отправлялся в свой «толстый», он же — теоретический, киножурнал. Там тоже было много интересного, но это повод для других рассказов…
На Пречистенке я попал в окружение людей некоей особой складки или даже породы. Причастность ко всему толстовскому явно накладывала на них своеобразный отпечаток некрикливой доброты и несуетной готовности ко всяческому содействию. У меня сохранилось письмо от одной из них — Марины Смарагдовой, оно пришло после публикации пьесы в журнале. Доброе, точное, всего из нескольких обобщающих фраз, но каждая — в цель. В библиотечных моих сидениях она помогала как-то по-особенному тщательно, почти стесняясь собственного соучастия, всегда уместно, грамотно, от сердца.
Позже и ее, и всех остальных с Пречистенки я позвал на спектакль в театр имени Моссовета, на сцене которого Омский драмтеатр четыре раза показал «Ясную Поляну». Они — мои бескорыстные помощники и в этом смысле — соавторы.
Но дело завершилось, мы расстались. Не хотелось думать, что навсегда. Получилось, очень на долго. Осталась печаль от разлуки с хорошими людьми, но чувство искренней благодарности им ничуть не потускнело…
Музейщики-толстоведы, опекавшие меня, в основном были людьми молодыми, а если и не очень молодыми, то все равно они уже принадлежали к поколению, которое пришло вслед за теми, кто лично знал Толстого и даже принимал участие в яснополянских коллизиях. Естественно, у стариков был свой взгляд на вещи, во многом субъективный, ведь у каждого в толстовском доме оказывалась своя роль. Не приходится удивляться, что иные, может быть, более взвешенные, очищенные от сиюминутных страстей точки зрения, ими зачастую не одобрялись. Их незатихшие страсти еще долго окрашивали в соответствующие тона многочисленные мемуары, статьи, книги.
Но время брало свое, ушли из жизни Чертков, Бирюков, Валентин Булгаков, другие влиятельные люди из круга старших… И когда теперь при очередном разговоре с толстоведами о будущей пьесе, перекуривая или с кем-нибудь из них по дороге к метро, я говорил, например, что являюсь поклонником Софьи Андреевны, что, не скрывая всех сложностей ее характера, я намерен выводить ее с симпатией, то в ответ слышал: правильно, пора, теперь дадут это сделать, новое поколение толстоведов тоже так считает…
И тогда, и теперь считаю, что она была достойной ему парой, подстать. Тут присутствовала интеллектуальная, душевная, и, думаю, что также важно, — сексуальная гармония, то есть совпало все необходимое, чтобы уникальная семья состоялась, чтобы муж с женой прожили 48 лет, чтобы он сумел написать 90 томов, чтобы она, рожая пятнадцать раз, восьмерых вынянчила и вырастила. И она же вела дом и большое хозяйство, сочиняла прозу и писала дневники (и как писала!), своей рукой килограммами перебеливала черновики мужа, а потом — уже в пылу исторических трагедий — сохранила для России Ясную Поляну, не отдав ее американцам даже и за 1 миллион еще тех долларов.
Досужее мнение существует: он от жены рванул. Обвинителей у нее было много, особенно поначалу. Первым на защиту встал Максим Горький, еще в дни ухода он опубликовал большой очерк «Софья Андреевна», в котором все рассудил по справедливости. Если не ошибаюсь, то именно там он привел и скромные, и исполненные достоинства ее слова: «Я не Толстая, я только жена Толстого». Эти слова я включил в пьесу.
Но какая же Дездемона не имеет своего Яго!
Оказался он и здесь: Чертков. Толстой не считал Шекспира гениальным, можно даже сказать, не признавал вообще, не будем и мы настаивать на слишком поспешной аналогии. Тем более, что для Софьи Андреевны он оказался скорее не Яго, а семейной бабой Ягой. Она, говоря по-простому, его терпеть не могла, даже от дома отказывала.
