Я хотел бы видеть тебя трепещущим всем жаром отроческой любви, вызывающей твою улыбку. Ты плохо оцениваешь первые движения сердца, юное цветение, призыв ко всем чувствам и готовность давать и брать, познавая счастье и даря его, а в этом великая гордость и самозабвение, составляющее сущность юной любви. В пятнадцать лет, к счастью для развития ума и характера, надежда направлена на невозможное. Любовь поэтому всегда трагична. Юноша стремится к самоотрицанию. Но, стремясь к нему, он испытывает глубину своих чувств. Поэтому он знает, чего он впоследствии может от себя ждать. У него есть прошлое. После этого он будет считать грехом забвение и утешение посредственностью. В этом ценность трагедии.
По временам мне кажется, что то, что молодо, хорошо. Именно молодость, отважная и робкая, отдается знанию и без предрассудков, позорной трусости и уклончивости воспринимает новую мысль. Мудрость приходит с годами, но страсть к изучению, прокладывание новых путей, смелое изыскание в драгоценных рудниках знания доступно лишь юным пионерам. Юноша осмеливается быть радикальным и в великолепном размахе нагромождает ошибку на ошибку, истекая кровью в служении истине. Юноша сторожит истину, то спокойно выжидая, то исследуя с неукротимым усердием любящего и мистика. «Лучшее впереди, — говорит Рабби Бэн Эзра, — последнее, ради чего было создано первое». Да, последнее в жизни будет прекрасно, но только в том случае, если оно напомнит юность, если в нем бьется юное сердце и если им управляет инстинкт юности.
Несчастный юноша оставлен на поле битвы, но не для того, чтобы умереть. Удары мечей призывают его напрячь и увеличить силу для свирепой битвы. Он проходит тяжелую, настоящую школу.
Я не могу расстаться с темой первой любви. Почему ты знаешь, что тебе было вредно любить так, как ты любил? Это странно, что ты решил теперь больше не любить, оттого, что ты однажды любил достаточно глубоко и чуть не остался влюбленным навеки. Невозможно представить, чтобы ты состарился и природа решила за тебя. Ты говоришь о своих переживаниях, чтобы убедить меня в том, что ты знаешь, о чем говоришь, и я прислушиваюсь к твоим словам с удивлением. Твои заключения весьма необычны. Очевидно, что-то было не так, раз ты не мог перерасти чувство и забыть его, но как обстоят твои дела теперь, когда твое равнодушие не подчинено влиянию времени? Ты приближаешься к твоей будущей жене, облеченный равнодушием, словно броней, и совершаешь жестокость. Как мне доказать это? Я говорю с тобой, словно с ребенком, которому приходится объяснять необходимость образования. Жизнь — это школа, и мне кажется, что ты собираешься бросить ее задолго до окончания и получения диплома. Первая любовь научила меня, и я чту то время превыше всего остального. Я принадлежал Эллен. Я был одинок. Из свойственной всем людям потребности, ради того, что дорого всем одиноким, я мечтал о женитьбе, но я вспоминал прошлое и не мог насиловать себя, окруженный воспоминаниями. Моя жизнь установилась давно. Я узнал, как глубоко я могу чувствовать, и отказался признать себя банкротом, отказался приблизиться к почитаемому человеку, принося с собою в дар не всего себя. Пока моя душа не расцветет снова, пока солнце не запылает вновь над моей головой, как в старину, я буду пребывать полный мечты и не изменю ей. Знавший любовь, я не посмею жить без любви.
Я не поддался судьбе, Герберт. Я утверждал свою мужественность. Не изменяя первой любви, я с огнем в крови вступил во тьму, озаряя ее своим горением. Я с презрением отверг спокойствие сделки и посредственности и ждал высшей награды. Я пребываю в мире с романтикой и хотел бы носить ее цветы до последнего вздоха. Ты жил? Это хорошо и могло бы быть еще лучше, но не сдавайся и не говори о племенном научном воспроизведении. Ты не мудрее создавших тебя законов.
XXX
ГЕРБЕРТ УЭС — ДЭНУ КЭМПТОНУ
Ридж.
Беркли — Калифорния.
18 сентября 19… г.
Каким отвратительным я вам должен казаться, Дэн. Ибо существо, накладывающее грубые лапы на самое дорогое ваше достояние, должно казаться отвратительным. Я не знаю, чувствуете ли вы сами, как глубоко вы задеты моим отношением к любви. Мой брак с Эстер, учитывающий качество и степень духовности договаривающихся сторон, должен представляться вам столь же страшным, как те ужасные грехи, которые возбуждали в древности гнев Господен и вели к разрушению городов. Как видите, я становлюсь на вашу точку зрения, гляжу вашими очами, живу вашими мыслями, страдаю вашими страданиями. А затем я снова становлюсь самим собой и заставляю себя продолжать правильный, по моему мнению, путь.
В сущности, моя доля самая тяжкая. На свете есть более легкие задания, чем задания разрушителя иллюзий. Трудно опрокинуть установившееся воззрение. Оно крепко вросло в быт, и горе тому, кто на него посягнет, ибо оно будет существовать, пока не будет залито и смыто кровью реформаторов и радикалов. Любовь — условность. Мужчины и женщины дорожат ею, как дорожат материальными благами, как король дорожит короной или старинная семья — домом предков. Нас всех заставляли верить тому, что любовь великолепна и удивительна, что она величайшая вещь на свете, и нам больно с нею расставаться, мы не желаем ее терять. Человек, пытающийся побудить нас к этому, безумец и негодяй, низкое, павшее создание, которому нет прощения ни в этом мире, ни в ином.
В этом нет ничего нового. Так бывает всегда, когда установленному грозит свержение застарелых твердынь. Таково было поведение евреев по отношению к Христу, римлян — к христианам, христиан — к неверным и еретикам. И это искренно и естественно. Все на свете желает существовать, и всему трудно умирать. Любовь, как идолопоклонство наших предков, геоцентрическая теория вселенной и божественное право королей, умрет с великим трудом.
Итак, злоба и ярость всего установленного, когда пытаются его свергнуть, вполне естественны. Любовь со всеми условностями господствует над миром, и если кто-нибудь оскверняет ее святая святых, мир сотрясается от оскорбления. Любовь только для любящих. Святотатец-ученый не должен ее касаться. Пусть он возится со своими физикой и химией, определенными, основательными и грубыми науками. Любовь подлежит пылким мечтам и восхищению, а не лабораторному анализу. Любовь (по словам достопочтенного приора и ученого собрания, поучавших брата Липпо о человеческой душе):
Огонь иль дым… нет, все не то…
Ну, пар, подобный светлому младенцу
(Такой она исходит с воздыханьем смертным).
Она… Нет, не найти нам слова… Она — душа!
Я хорошо понимаю общее сентиментальное отвращение к научному рассмотрению любви. Раз я расчленяю любовь, взвешиваю и подсчитываю, значит, я не способен любить. Это слишком лучезарная и прекрасная вещь для такого прозаического вещества, как я. А так как я не могу любить и безумствовать, считается, что я не способен и описывать явления любви. Только любящий может говорить о любви. По этой логике, лишь сумасшедший может написать медицинское исследование о безумии.
XXXI
ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ
Лондон.
7 октября 19… г.
Это правда, что тебе предстоит трудная задача, но не потому, что ты борешься с условностями и расшатываешь устои иллюзий; нет, но оттого, что ты нападаешь на абсолютное добро. Любовь никогда не пользовалась престижем установленного, и браки заключались в зависимости от выгод, обычая или страсти. Итак, ты не вводишь ничего нового, Герберт. Поклонение любви не пострадает от борьбы между сторонниками старой веры и сторонниками Реформации. Мы этого не увидим.
У меня есть друг, который принялся за перевод «Ада» на английский язык, сохраняя терцины. «Словно взбираешься на Маттергорн, — сердито говорит он. — Бывают места, где я не могу ни продвинуться вперед, ни отступить. Это громадная задача». И это правда. Но для кого это важно — удастся ли ему продвинуться вперед или нет? Его книгу прочтут немногие. Перевод имеет большое значение для переводчика, а не для кого бы то ни было другого. И все же упорный труд профессора поднимает нас всех. Ибо раз выдвинута цель и человек хочет и может взобраться на Маттергорн мысли, мы все смелее стремимся вперед. Его труд — героизм, и он облагородит собой даже того, кто не нуждается в нем и ничего не будет о нем знать.
