***
История!
Податливый судья.
— Деталь отбрасывая
Письменно и устно —
Расчётливо итоги подводя,
Готова оправдать любую гнусность.
Деталь!
Людская беззащитная беда!
— Насилье, предательства и пытки —
Такие мелочи
Проходят без следа,
Чуть снисходительно:
«Эксцессы иль ошибки».
О чушь нестерпимая противоречий!
Мятежный Каин,
Смертный демиург,
Дух творчества,
Сомнений и исканий,
Вновь обнажил свой нож
На ветхого Адама.
В человеке.
— А если всё сначала?
Но где-то на предельной глубине
— Не разума, а сердца —
Невозможно!
Да, невозможно!
Кто чист и человечен,
Немыслимо, невыносимо
Забыть
Майданек,
Аушвиц,
Польшу
И
Хиросиму!
***
Обличьем женщина, а морда крысья —
На зло соседу травит пса стеклом.
Та кошку долбанула топором,
А этот ложь и клевету измыслил.
От мелочей полшага до большого —
До бомбами разорванных детей,
До торжества всего извечно-злого,
До оправдания лукавым словом
На ненависть помноженных смертей…
Как утомляют сердце морда крысья
С оскалом разъярённым и тупым…
Нет! Этот мир не нужен и немыслим,
Он умным сердцем видится иным —
И прежде всего, добрым, а не злым.
Вне человечности, без соучастья,
Без доброты нельзя построить счастья.
На Балканах
Свирепствует ветер.
Лиловые тени.
Сияние и глубина.
Столетья, столетья стоят на коленях
И их стережёт тишина.
Прогулки глухие.
Немые заборы.
Лоза, переброшенная со двора.
Смоковницы вычурные узоры.
В закатной пыли — детвора.
Две красные фески сидят перед домом
Над чашечкой кофе, в табачном дыму.
И чем я взволнован, пришелец бездомный,
Встревожен и радуюсь почему?
Нежданным (?) и близким дыханием Азии?
Турчанкой под шалью прозрачной?
Лозой?
Строкой из Корана арабскою вязью
Над памятником под чалмой?
Проклятием пращура?
Шорохом, шёпотом
Как будто когда-то прожитых веков?
И кровь, восставая, швыряет мне ворохом
Обломки застрявшие снов:
В них — ненависть крови!
В них — ненависть веры!
В них — ярость во имя своей конуры!
В них — прочие доблести древней дары!
«Во имя», «во имя» лютуют без меры
С начальных времён и до нашей поры…
А я, взбунтовавший(ся) блудный потомок,
Иду по планете, закинув булат.
Иду средь селений, и всюду я дома,
Влюбленный и в землю, и в жизнь без преград,
За пазуху спрятав,
Всегда бездомное,
Единственно нужное слово — брат.
Юрий Софиев.
Но все эти стихи, хороши или плохи они, искренни и до конца мои. Увы, они не (впечатлят?) ни редакторов, ни цензуру и останутся в моем столе, перейдя оттуда непосредственно в полное забвение.
Стихов своих я никому не читаю!
ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ
(Предсмертные письма Ю.Б.Софиева, напечатанные на плохой — «картавой», как говорил Ю.С., машинке, слепым шрифтом, на серой оберточной бумаге.
В феврале ему исполнилось 76 лет, а в мае он умер. Выходит, письма 1975 г. К ним прикреплены и две открытки от сотрудников из Института Зоологии АН Каз. ССР, поздравления с днем рождения — 21 II 75 г., и конверт от И.Братус из Ленинграда со штемпелем: 19.2.75. — Н.Ч.)
1.
(Брату Льву Бек-Софиеву и его жене Марии-Луизе в Париж — Н.Ч.)
Дорогие мои Машенька и Левик!
Получили вы мое письмо с поздравлением с Новым годом? Как вы живете? Как здоровье? У меня здоровье совсем неважно, все время падаю навзничь, ушибаю голову. Живу по-прежнему в Доме престарелых, вернее все время лежу, потому что ходить почти не могу. Приходят ко мне мои институтские и мои прежние соседи. К сожалению, нахожусь как в больнице. Вот уже неделя, как у меня прекратился пульс в висках, по-видимому, где проходит сонная артерия, голова у меня совершенно дурацкая.
Милый Лева, если бы ты мне прислал твои греческие фотографии, конечно, часть!
У меня теперь довольно длинная козлиная бородка. Как-нибудь снимусь, пошлю вам, а потом сбрею. Какой ты молодец! Ты ведь только на 3–4 года меня моложе! А я совсем сдал. На днях мне исполнится 76 лет! Какая мерзость старость! Болезни, слабость…
Спасибо тебе за сведения о дедушке. Я не знал, что его отец, Семен Львович, был или петербургским чиновником (речь идет о предках с материнской стороны, Родионовых — Н.Ч.), или, мне это как-то сказал Володя Родионов (жив ли он?), что он был майором. В каком году родился папа, в эмиграции он выезжал из Белграда, чтобы подписать рабочий контракт, он очень «омолодился». Где служил дедушка, когда папа познакомился с мамой, где-то около Рембердова? Его прикомандировали к 11 конной батарее, боюсь, что это фантазия. Нашему комбату, а потом комдиву Н.Н. Сапегину (нашему однокашнику) папа рассказывал, что он ушел из конной, потому что сломал ногу. Мне Н. говорил совсем другую историю. Где-то на станции — возможно в Рембердове (и папа был прикомандирован к 11 конной) он пил что-то со своими офицерами, они стали задирать «пижосов», папа целый год при обмундировании носил свою тоже «пижоскую» форму. Папа возмутился и ушел от них. Папа мне рассказывал другую версию. Он отказался подписать — будучи заведующим хозяйством, какую-то бумагу — его подпись требовал комбат, считая, что это не законно, и он был, в конце концов, из 11-й откомандирован. Я не знаю, в какую бригаду был откомандирован папа из Волынского полка. Он мне говорил, что Варшавская гвардия ему здорово не понравилась. Он был простым, демократичным человеком и не был светски воспитанным.
