из-за болезни она после ухода Отто не вставала и на цепочку не заперлась. Как назло сегодня, обычно-то у них всегда закрыто на цепочку.
— Ваше имя Анна Квангель? Жена сменного мастера Отто Квангеля?
— Да, сударь. Уже двадцать восемь лет.
— Почему не открывали на звонки и на стук?
— Я больна, сударь. Грипп у меня!
— Нечего тут комедию ломать! — орет толстяк в черном мундире. — Больная-притворнáя! Симулянтка!
Комиссар Эшерих жестом успокаивает начальника. Ребенку видно, что женщина вправду больна. И пожалуй, даже к лучшему, что больна: в горячке многие болтают лишнее. Его люди начинают обыскивать квартиру, а комиссар снова оборачивается к женщине. Берет ее горячую руку, участливо говорит:
— Госпожа Квангель, у меня для вас, к сожалению, неприятное известие…
Он делает паузу.
— Да? — спрашивает женщина, но вовсе не испуганно.
— Мне пришлось арестовать вашего мужа.
Женщина улыбается. Анна Квангель только улыбается. С улыбкой качает головой и говорит:
— Нет, сударь, не рассказывайте мне сказки! Отто никто не арестует, он порядочный человек. — Она наклоняется к комиссару, шепчет: — Знаете, сударь, что я думаю? Все это просто сон. У меня ведь жар. Грипп, сказал доктор, а в сильном жару чего только не приснится. Вот и это все тоже сон: вы, черный толстяк и вон тот господин у комода, что роется в моем белье. Нет, сударь, Отто не арестован, это просто сон.
Комиссар Эшерих тоже шепотом отвечает:
— Госпожа Квангель, теперь вам снятся и открытки. Вы же знаете про открытки, которые постоянно писал ваш муж?
Однако жар не настолько спутал мысли Анны Квангель, чтобы она не насторожилась при слове «открытки». Она вздрагивает. Секунду взгляд, устремленный на комиссара, совершенно ясен и бдителен. Потом она, снова улыбаясь, качает головой:
— Какие такие открытки? Мой муж никаких открыток не пишет! Если нам надо что-нибудь написать, то пишу я. Только мы давно ничего не пишем. С тех пор как мой сын погиб, мы ничего не пишем. Вам, сударь, приснилось, что мой Отто писал открытки!
Комиссар видел, как она вздрогнула, но это ведь не доказательство. И он говорит:
— Видите ли, с тех пор как погиб ваш сын, вы и пишете открытки, вы оба. Помните вашу первую открытку? — И он с некоторой торжественностью произносит: — «Мать! Фюрер убил моего сына! Фюрер убьет и твоих сыновей, он не прекратит убийство, даже когда принесет скорбь в каждый дом на свете…»
Она слушает. Улыбается. Говорит:
— Это написала женщина! А вовсе не мой Отто, вам приснилось!
На что комиссар говорит:
— Написал Отто, под твою диктовку! Так? Отвечай!
Но она качает головой:
— Нет, сударь! Я такое продиктовать не сумею, ума не хватит…
Комиссар встает, выходит из спальни. В гостиной он вместе со своими людьми принимается искать письменные принадлежности. Находит пузырек чернил, ручку с пером, которую внимательно разглядывает, и открытку полевой почты. Со всем этим возвращается к Анне Квангель.
Тем временем ее допрашивает обергруппенфюрер Пралль, на свой лад. Пралль твердо убежден, что болтовня про грипп и жар — чистейшее притворство, что женщина симулирует. Но и непритворная болезнь ничуть не изменила бы его методы допроса. Он хватает Анну Квангель за плечи, причем так, что ей вправду больно, начинает трясти. Голова бьется о деревянное изголовье. Раз двадцать-тридцать он дергает Анну вверх и снова втискивает в подушки, а при этом яростно орет ей в лицо:
— Так и будешь врать, коммунистка хренова? Не ври! Не ври!
— Нет! — лепечет женщина. — Так нельзя!
— Говори, что писала открытки! Говори… сию… же… минуту! Или я тебе мозги вышибу, сволочь красная!
При каждом слове ее голова с силой бьется об изголовье.
Комиссар Эшерих, с письменными принадлежностями в руке, стоит на пороге, с улыбкой наблюдает эту сцену. Вот, значит, как допрашивает обергруппенфюрер! Еще пять минут, и эту женщину дней пять вообще не допросишь. Самые изощренные пытки не приведут ее в сознание.
Но если не перестараться, оно, пожалуй, и не так плохо. Пускай малость напугается, пускай почувствует боль, тем больше шанс, что она пойдет навстречу ему, человеку учтивому!
Заметив комиссара, обергруппенфюрер прекращает трясти свою жертву и, полуоправдываясь, полуукоризненно, говорит:
— Вы слишком церемонитесь с таким бабьем, Эшерих! Их надо тряхануть как следует, тогда они расколются!
— Безусловно, господин обергруппенфюрер, безусловно! Позвольте, я кое-что покажу этой женщине?
Он поворачивается к больной, которая, тяжело дыша, с закрытыми глазами лежит в постели:
— Госпожа Квангель, послушайте меня!
Она словно и не слышит.
Комиссар берет ее за плечи, осторожно усаживает.
— Вот так, — мягко говорит он. — Ну а теперь откройте-ка глаза!
Она открывает глаза. Эшерих рассчитал точно: после тряски и угроз его дружелюбно-вежливый голос звучит приятным контрастом:
— Вы только что говорили, что у вас тут давненько никто не писал. Посмотрите-ка вот на это перо. Им писали совсем недавно, возможно, сегодня или вчера, чернила еще вполне свежие! Смотрите, я могу сковырнуть их ногтем!
— Я в этом не разбираюсь! — упрямо говорит Анна Квангель. — Спросите у мужа, я в этом не понимаю.
Комиссар Эшерих пристально смотрит на нее.
— Прекрасно понимаете, госпожа Квангель! — говорит он чуть более резким тоном. — Просто не хотите понимать, так как знаете, что уже себя выдали!
— У нас никто не пишет, — упорно твердит Анна.
— И вашего мужа мне расспрашивать незачем, — продолжает комиссар. — Он ведь уже во всем признался. Он писал открытки, под вашу диктовку…
— Ну и хорошо, если Отто признался, — говорит Анна Квангель.
— Дай ты этой наглой бабе в морду, Эшерих! — внезапно орет обергруппенфюрер. — Какая наглость — морочить нам голову!
Но комиссар в морду не бьет, говорит:
— Мы взяли вашего мужа с двумя открытками в портфеле. Тут не отопрешься!
Когда Анна Квангель слышит про две открытки, которые так долго в горячке искала, ее вновь пробирает страх. Значит, он все-таки взял их с собой, а ведь был уговор, что она подбросит их сама, завтра или послезавтра. Зря Отто так поступил.
С открытками явно что-то приключилось, через силу думает она. Но Отто ни в чем не признался, иначе бы они здесь не шарили и меня не расспрашивали. Они бы тогда…
Вслух она спрашивает:
— Почему вы не привезли Отто сюда? Я не знаю, что там за открытки. Зачем ему вообще писать открытки?
Она опять ложится в подушки, закрыв глаза и рот, с твердым намерением ничего больше не говорить.
Секунду-другую
