вспомогательных пристроек, так что снаружи никто, кроме пилотов и верхолазов, его никогда больше не видел. Осталось одно название. В день освящения здания и передачи его в общественное пользование эта гигантская груда стройматериалов воссияла среди сбившихся в кучу политиков и Народных Хоров, будто фактория [200], во всем блеске стекла и нового бетона. Впоследствии, во время одного из весьма частых уик-эндов всемирной паники, здание было закамуфлировано, окна затемнены. Уборщиков было мало, да и те обычно бастовали. В результате Купол Безопасности, весь заляпанный грязью, пропыленный и черный от копоти, так и остался единственным капитальным зданием Города-Спутника, города, в котором не было ни квартир для рабочих, ни зеленых пригородов для чиновников, ни парков и спортивных площадок. Все это находилось в кабинете землемера на чертежах с обтрепанными краями и кругами от чайных чашек; проектировщика давным-давно кремировали, а прах развеяли среди зарослей щавеля и крапивы. Так что Купол Безопасности вместил в себя гораздо больше, чем предполагалось, – все устремления, все чаяния, все красоты и удобства города.
Жизнь служащих протекала в вечных сумерках. Огромные стеклянные панели, предназначенные для «улавливания» солнечной энергии, пропускали отдельные лучики сквозь царапины в гудроновом покрытии. Вечерами, когда давали электричество, то тут, то там просачивался слабый свет. А если электростанция «сбрасывала энергию», что происходило довольно часто, служащие прекращали работу раньше обычного и ощупью пробирались домой, в свои темные каморки, где в бесполезных холодильниках преспокойно разлагалось их скудное пропитание. В рабочие дни служащие, и мужчины и женщины, еле передвигая ноги, круг за кругом поднимались наверх по заваленным окурками бывшим лифтовым шахтам, а потом устало тащились вниз в том же убогом и молчаливом призрачном шествии.
Среди этих пилигримов сумрака спустя три месяца после освобождения из Маунтджоя оказался и ссыльный Майлз Пластик.
Он работал на ключевом отделении.
Изначально Эвтаназия не входила в перечень медицинских услуг, предусмотренных проектом по улучшению системы Здравоохранения 1945 года, – это была инициатива партии Тори, призванная привлечь голоса пожилых и смертельно больных. При Коалиции Бивена – Идена [201] эта услуга получила широкое распространение и мгновенно снискала популярность. Союз Учителей настаивал на применении ее к трудным детям. Иностранцы, желающие воспользоваться этой услугой, прибывали в таких количествах, что иммиграционные власти стали заворачивать тех, кто не имел обратного билета.
Майлз осознал важность своего назначения еще до того, как приступил к работе. В первый вечер в общежитии его коллеги из младших служащих пришли к нему знакомиться.
– Эвтаназия? Везет же некоторым! Они там из тебя, конечно, все соки выжмут, но это единственное отделение, которое постоянно расширяется.
– Ты и ахнуть не успеешь, как тебя повысят.
– Государство мое Милосердное! По блату небось? Только очень смышленых ребят берут на Эвтаназию.
– Я пять лет на Контрацепции лямку тянул. Это тупик.
– Говорят, через год-другой Эвтаназия сможет взять на себя обеспечение Пенсий.
– Ты, должно быть, Сирота.
– Да, Сирота.
– Это многое объясняет. Сиротам достаются все сливки. Я, слава те Государство, вырос в Полноценной Семье.
Конечно, все это было лестно: и уважение, и зависть. Здорово, когда у тебя прекрасные перспективы, но на данный момент обязанности Майлза были весьма скромные.
Он числился младшим служащим в штате из шести сотрудников. Директор доктор Лучик, пожилой мужчина, чей характер формировался в буйные тридцатые, ныне, как и многие его сверстники, был крайне ожесточен осуществлением надежд и чаяний своей юности. В молодые годы он подписывал манифесты, салютовал кулаком в Барселоне [202] и рисовал абстрактные картинки для «Хорайзона» [203]; он стоял рядом со Спендером [204] на крупных Молодежных Слетах и писал «агитки» в поддержку Последнего Вице-короля [205]. И вот пришло воздаяние. Доктор Лучик занимал самую завидную должность в Городе-Спутнике, но при своем сардоническом уме был уверен, что добром это не кончится. И радовался каждому смягчению служебных разногласий.
По слухам, Город-Спутник снабжался хуже всех прочих Центров Эвтаназии в Государстве. Пациентов доктора Лучика вынуждали так долго ждать, что они часто умирали своей смертью до того, как он находил удобный момент, чтобы дать им яд.
Мизерный штат Доктора Лучика из полдюжины подчиненных относился к нему с уважением. Все они проходили по разряду служащих, ибо это было частью маленькой игры, которую доктор Лучик вел с властями, чтобы «экономить расточительно». Подведомственное ему отделение, утверждал он, не может при нынешнем финансировании позволить себе нанимать рабочих. Даже кочегар и девушка, извлекавшая бесполезные искусственные зубы для Дентального распределительного центра, числились младшими служащими.
Младшие служащие были дешевы и многочисленны. Университеты ежегодно выпускали их тысячами. Правда, с тех пор как вышел Закон о Стимулировании Развития Промышленности 1955 года, освобождавший рабочих от налога (и это был важный и популярный реформаторский ход, который консолидировал нынешнее постоянное Коалиционное Правительство), дорогостоящих служащих, получивших образование за государственный счет, начали подло, в одностороннем порядке переводить в разряд рабочих – это называлось «переход в иной мир».
Обязанности Майлза не требовали особой квалификации. Ежедневно в десять утра учреждение открывало двери изнывающим от всеобщего благосостояния гражданам. Майлз был как раз тем человеком, который их открывал, сдерживал чересчур сильный напор и пропускал первые полдюжины, после чего снова закрывал их перед толпой ожидающих и не открывал, пока некое Высшее Должностное Лицо не подавало сигнал впустить следующую партию очередников.
Оказавшись внутри, они сразу попадали под его опеку: он приводил их в порядок, следил, чтобы никто не лез без очереди, а чтобы им не было скучно, настраивал телевизор. Высшее Должностное Лицо проводило с ними беседу, проверяло их бумаги и оформляло документы на конфискацию их имущества. Майлз никогда не переступал порог той комнаты, в которую их в итоге уводили по одному. Легкий душок цианида наводил на мысль о происходивших в ней таинствах. Между делом он подметал пол в приемной, опустошал корзинки для использованной бумаги и заваривал чай – труд рабочего, для которого не требовались знания, полученные им за годы ученичества в Маунтджое.
Со стен общежития на него смотрели те же репродукции Леже и Пикассо, что преследовали его в детстве. На экране кинотеатра, куда он мог позволить себе сходить в лучшем случае раз в неделю, то проблескивали, то тянулись перед его глазами те же фильмы, которые ему даром крутили в Сиротском доме, на Авиабазе и в тюрьме. Он был дитя Соцобеспечения, строго выдрессированное для скуки жизни, но ему хватило ума пойти дальше. Он познал безмятежную меланхоличность маунтджойского парка. Он познал экстаз, когда Летное Училище Военно-Воздушного Флота взлетело на воздух и в тайфуне пламени унеслось к звездам.
