лечение.
– Этот олух решил, что я гомосексуалист.
– Такое обнаружить может только врач. Мы с тобой уже столько лет, а я ничего не поняла. Врачи, они, знаешь, всегда правы. Значит, вот почему ты всегда ходишь в этот нелепый клуб.
– Сейчас не до смеха. Нам предстоят препаршивые две недели.
– Мне – нет, – сказала Анджела. – Я привезла с собой всякие припасы. Ведь я поехала просто за компанию. И в соседней комнате оказалась одна моя знакомая. У нее масса всяких снотворных. Я уже с ней подружилась. Мне-то здесь будет неплохо.
На третий день пытки, если верить здешним завсегдатаям, самый трудный во всем курсе лечения, позвонила Барбара:
– Хромунчик, я хочу обратно в Лондон. Мне скучно.
– Скучно с тетей Барбарой?
– Не с ней, а у нее.
– Где тебе велено, там и сиди.
– Нет. Ну пожалуйста! Я хочу домой.
– Твой дом там, где я. А сюда нельзя.
– И не надо. Хочу в Лондон.
– Нельзя. Я на две недели отпустил слуг.
– Почти все мои друзья обходятся без слуг.
– Ты вращаешься в слишком плебейском обществе, Бэбс.
– Глупости, папка. У Сони Трампингтон тоже нет слуг.
– Но она не захочет, чтоб ты у нее жила.
– Хромунчик, у тебя ужасно слабый голос.
– Еще бы! За последние три дня я съел одну-единственную морковку и больше ничего.
– Какой же ты молодец!
– То-то.
– А как мама?
– Она не так строго соблюдает режим.
– Ясное дело! Ну я тебя прошу, ну позволь мне вернуться в Лондон.
– Нет.
– Ты это всерьез?
– Да.
– Злодей.
Бэзилу и прежде случалось голодать. В дни своей богатой приключениями молодости – в пустыне, в тундре, на глетчере и в джунглях, на чердаках и в погребах – он порой терпел всяческие лишения. Теперь, в часы отдыха и одиночества, после паровой ванны или после секущего, точно розгами, душа, следующего за массажем, когда дюжая массажистка долго и безжалостно тузила все тело и выкручивала суставы, в часы, когда ситцевые занавески у него в комнате задергивали и он лежал, обернутый полотенцами, вперив бессмысленный взгляд в оклеенный обоями потолок, знакомые, но забытые боли вновь напоминали ему о его былых подвигах.
Миновала первая неделя, и он рассказал о своем состоянии Анджеле.
– Я вовсе не чувствую себя помолодевшим и окрепшим. Я стал бесплотным.
– От тебя осталась одна тень.
– Именно. Я похудел на шестнадцать фунтов три унции.
– Ты пересаливаешь. Никто, кроме тебя, и не думает подчиняться этим дурацким правилам. Да от нас этого и не ждут. Это все равно что rien ne va plus [216] в рулетке. Миссис – как бишь ее – говорит, у инструктора в гимнастическом зале настоящий черный рынок. Сегодня утром мы ели пирог с куропаткой.
Они разговаривали в хорошо ухоженном парке. Гонг возвестил, что короткий перерыв окончен. Бэзил вновь неверными шагами направился к своей массажистке.
Некоторое время спустя он опять без сил лежал на постели, бессмысленно уставясь в потолок.
Словно осужденный, который во время ночных бдений перебирает свою жизнь в поисках того первого проступка, который в конце концов привел его на скамью подсудимых, Бэзил с пристрастием допрашивал самого себя. Ему было известно, что, согласно всем религиям, пост помогает самопознанию. Когда же он впервые роковым образом оступился? После того, как была зачата Барбара; после того, как она родилась. Так или иначе, все почему-то упирается в нее. С тех пор как ей исполнилось восемь, он души в ней не чает, но и прежде, с самого начала, он был нежнейший отец. В 1947 году, когда ей едва минул год, он отправился с Анджелой в Нью-Йорк и Калифорнию. Поездка по тем временам пренеприятная. Хитроумные законы ограничивали употребление иностранной валюты, и этим законам они бросили вызов, без оглядки черпая из неких скрытых источников. Но на обратном пути Бэзил объявил на таможне все, что вез с собой. Не дело таможенников допытываться, откуда взялось все добро, которым битком набиты его чемоданы. Но он гордо выложил перед ними все и без возражений заплатил полагающуюся сумму. Оттуда-то и берет начало ключ добропорядочности, который забил в нем в последние годы и изменил его до неузнаваемости. Словно очнувшись после ночной попойки – в юности это случалось нередко – и растерянно пытаясь собрать воедино разрозненные воспоминания о каких-то возмутительных и нелепых пьяных выходках, он уныло размышлял о том, во что же он превратился по собственной милости. У него даже голос теперь иной и уже не повинуется ему, как прежде. Поначалу ему казалось – это он нарочно подделывается под тон строгого моралиста, а потом привык к подделке; таким вот тоном поневоле приходится изрекать старые, избитые истины – и они сделались его собственными установившимися взглядами. Поначалу он просто дурачился, развлекал маленькую Барбару – передразнивал сэра Джозефа Мэннеринга: милый сварливый старый Хромун исполняет роль, которой от него ждут; а теперь эта маска стала подлинным лицом.
Его размышления прервал телефонный звонок.
– Звонит миссис Сотхил, желаете говорить?
– Бэбс?
– Как поживаешь, Бэзил?
– Здесь мной очень довольны.
– Худой?
– Кожа да кости. И озабочен своей душой.
– Дурак. Слушай. Я озабочена душой Барбары.
– Что она затеяла?
– По-моему, она влюблена.
– Чушь.
– Но она хандрит.
– Просто соскучилась по мне.
– А когда не хандрит, то разговаривает по телефону или пишет письма.
– Не мне.
– Именно. Кому-то в Лондон.
– Робину Трампингтону?
– Она не говорит.
– Неужели ты не можешь подслушать телефонный разговор?
– Пробовала, конечно. Разговаривает она явно с мужчиной. Они говорят как-то непонятно, но, по-моему, очень нежно. Ты сильно огорчишься, если она сбежит?
– Да ей это и в голову не придет. Ради бога, не наводи ребенка на такие мысли. Дай ей касторки.
– Ну-ну, ладно, лишь бы ты не беспокоился. Просто я подумала, надо тебя предупредить.
– Скажи ей, я скоро вернусь.
– Она знает.
– Ну, тогда, пока я здесь, держи ее под замком.
Бэзил рассказал Анджеле об этом разговоре.
– Барбара говорит, что Барбара влюблена.
– Которая Барбара?
– Моя. Наша.
– Ну что ж, в ее годы это вполне естественно. В кого же?
– Я думаю, в Робина Трампингтона.
– Вполне подходящая партия.
– Ради бога, Анджи, она же еще совсем ребенок.
– Я влюбилась как раз в ее возрасте.
– И что хорошего из этого вышло? А этот ее молодчик просто зарится на мои деньги.
– Не на твои, а на мои.
– Я всегда считал их своими. Она не получит ни гроша. Во всяком случае, пока я жив.
– У тебя такой вид, словно ты уже одной ногой в могиле.
– Никогда не чувствовал себя лучше.
