Потом Бэзил взял такси и поехал на Хилл-стрит – решил прихватить там кое-какие книги. Еще не было одиннадцати. Он вошел в дом, ожидая, что здесь пусто и тихо. Из комнаты в первом этаже, где среди дня и перед обедом принимали гостей, когда их бывало немного, доносилась музыка. Комната была темная, увешанная гобеленами и обставленная мебелью «буль» [217]. Здесь на полу, прижавшись щекой к транзистору, сидела его дочь, в пижаме и в одном из меховых пальто Анджелы. Позади нее, в камине, лежали крупные куски угля, а под ними – обгоревшие палки и бумага, с помощью которых она так и не сумела разжечь огонь.
– Ох, Хромунчик, милый, до чего ж ты кстати! Я думала, вы приедете только в понедельник, а к тому времени я бы уже умерла. Не могу сообразить, как действует центральное отопление. Я думала, стоит повернуть кран – и готово, и никто для этого не нужен. И камин никак не топится. И пожалуйста, не говори: «Бэбс, что ты здесь делаешь?» Я замерзаю, вот и все.
– Выключи эту проклятую машинку.
В наступившей тишине Барбара наконец внимательней посмотрела на отца:
– Папка, что они с тобой сделали? Ты совсем на себя не похож. Ты еле держишься на ногах. Совсем не похож на моего упитанного Хромунчика. Скорей сядь. Бедный мой Хромунчик высох как мумия. Бессовестные!
Бэзил сел, Барбара примостилась рядышком, ткнулась подбородком ему в колени.
– Голодающий младенец, – сказала она. Сапфировые глаза глядели с детского лица из-под копны черных встрепанных волос прямо в глубоко запавшие сапфировые глаза, под которыми набрякли темные мешки. – Узник концлагеря, – нежно прибавила она. – Привидение. Человек-скелет. Дорогой мой покойничек.
– Хватит подлизываться. Объяснись.
– Я ведь тебе говорила, мне там скучно. Ты знаешь Мэлфрей не хуже меня. Будь он неладен, этот памятник под охраной государства. Летом, когда автобусы полны туристов, все-таки не такая тощища. А сейчас никого, кроме французских искусствоведов… по полдюжины в неделю, и во всех комнатах до сих пор дорожки из линолеума, чтоб было где ходить публике, и все огорожено веревками, а тетя Барбара ютится в квартире над конюшней, и эти чудаки Сотхилы в холостяцком крыле, и самое большое развлечение – ах, как весело! – охота на фазанов, и после завтрак в хижине, а есть, кроме фазанов, нечего, и… В общем, я тебе представила жалобу по всей форме, верно? А ты был слишком занят своей голодовкой и отмахнулся, и если старческое тщеславие для тебя важней, чем счастье твоей единственной обожаемой дочери… – Она выдохлась и замолчала.
– У тебя что-то еще на уме.
– Да, кое-что есть.
– Что же?
– Послушай, Хромунчик, отнесись к этому спокойно. Ради твоего же собственного блага, не ради меня. Я-то привыкла к громам и молниям. Ты всегда со мной так грубо обращаешься, был бы ты беден, полиция тебе этого не спустила бы. Я-то все выдержу, но ты, Хромунчик… в твоем возрасте это опасно. Так что возьми себя в руки, и я скажу тебе правду. Я обручена и собираюсь замуж.
Бэзил не был потрясен, даже не удивился. Именно этого он и ждал.
– Чепуха, – сказал он.
– Я влюблена. Ты ведь знаешь, что это такое. Ты же был влюблен, хоть раз в жизни… в маму или в кого-нибудь еще.
– Чепуха. И не плачь ты, черт возьми. Если, по-твоему, ты уж такая большая, что доросла до любви, значит достаточно большая, чтобы не хныкать.
– Это глупо. Я потому и плачу, что влюблена. Ты просто не понимаешь. Он лучше всех и ужасно смешной, и потом, он гений, художник, и все за ним бегают, и мне страшно повезло, что он достался мне, и как только ты его узнаешь, ты тоже его полюбишь, если только ты не станешь смотреть на него с высоты своего величия, и мы обручились по телефону, и я взяла и приехала, а его нет, и, наверно, какая-нибудь девчонка уже прибрала его к рукам, и я прямо чуть не умерла от холода, а тут еще приезжаешь ты, прямо вампир какой-то, а не папка, и давай твердить «чепуха».
Она прижалась к его ноге и зарыдала.
Немного погодя Бэзил спросил:
– А почему ты думаешь, что Робин рисует?
– Робин? Робин Трампингтон? Неужели ты вообразил, что я обручилась с Робином? У него есть подружка, он на ней просто помешан. Ты совсем не знаешь, что кругом делается, правда, Хромун? Если ты просто против Робина, тогда все в порядке.
– Да с кем же ты обручилась, черт подери?
– Ну, с Чарльзом, конечно.
– Чарльз Конеш? Первый раз слышу это имя.
– Не прикидывайся глухим. Ты прекрасно знаешь, о ком речь. Ты уже видел его здесь, помнишь, в тот вечер? Только вряд ли ты так сразу в нем разобрался.
– Олбрайт, – сказал Бэзил. Кровь не бросилась ему в голову, он не задохнулся – санаторий пошел ему на пользу. Он только тихо спросил: – Ты была с ним в постели?
– Только не в постели.
– Ты с ним спала?
– При чем тут сон.
– Ты же понимаешь, о чем я спрашиваю. Ты с ним сошлась?
– Да, пожалуй. Только не в постели, на полу, и совсем не во сне, – пожалуй, можно назвать и так: сошлась.
– Скажи как есть, Бэбс. Ты девушка?
– В этом не очень-то приятно признаться, но, по-моему, да.
– То есть как это – по-твоему?!
– Ну, так я думаю. Да, девушка. Но скоро все изменится. Чарльз такой милый, он хочет жениться. Он говорит, на девушке легче жениться, если она девушка. Не знаю почему. Я не хочу пышной свадьбы. Чарльз совсем необщительный, и он сирота, у него ни отца, ни матери, а родственники его не любят, так что через денек-другой мы безо всякого шума поженимся, а потом, если вы с мамой не против, мы с ним поселимся в нашем доме на Бермудах. Мы вам не доставим никаких хлопот, правда-правда. А если вы сами хотите на Бермуды, мы поедем в Венецию, только Чарльз говорит, это слишком старомодно и в ноябре уже холодно, так что лучше Бермуды.
– А вам не пришло в голову, что на брак требуется мое разрешение?
– Ну, Хромунчик, не цепляйся за свод законов. Ты же знаешь, я слишком тебя люблю и ничего не сделаю против твоей воли.
– Ну вот что: одевайся и езжай к матери в «Кларидж».
– Не могу одеться. Нет горячей воды.
– Примешь ванну там. А я повидаюсь с этим молодым человеком.
– Он будет здесь в двенадцать.
– Я дождусь.
– Ты
